Крепостной Пушкина 2

— В этом есть и хорошее зерно, ваше императорское величество, — произнёс он когда государь выдохся, — в Германии все совершенно спокойно. Значит, опасность войны не столь высока.

— Опасность войны?! — вскричал император. — Опасность войны?! Да не думаешь ли ты, что я опасаюсь какой-то войны, после всего что они натворили?!

— Осмелюсь заметить, ваше императорское…

— Говори короче!

— Слушаюсь, государь. Осмелюсь заметить, что доказательств у нас нет, или они мне неизвестны.

— Доказательства будут.

— Что же тогда мы потребуем?

— Как это — что? Во-первых, извинений. Официальных, пропечатанных в их газетах. Никаких кулуарных «просили передать»! Во-вторых, компенсаций. Это принципиально. А главное — мне нужны головы. Знаешь, есть что-то приятственное видеть голову своего врага, когда он притворялся другом, недавно я это понял. Или во Франции успели запретить гильотину?

— Боюсь, ваше величество, нам будет отказано в подобном удовольствии.

— Тогда война. Если они не захотят провести настоящее расследование, значит зараза проникла куда глубже, чем казалось. Пусть, проведём всё сами. Мне даже хочется, чтобы они отказались. Похоже на то, что у России судьба свергать французских узурпаторов.

— Но король Луи Филипп признан всеми…

— Узурпатор.

— Ваше величество!

— Он лишь зовется королем. Да чего ты боишься? Скорее всего до войны не дойдёт. Не сумасшедшие они в конце-концов… Против них все, мы, Пруссаки, Австрийцы, Англичане. Они ведь тоже пострадали.

— Англичане? Но они пострадали не совсем от рук французов, ваше величество. Нужны веские, очень веские доказательства.

— Доказательства будут, Карл.

Глава 9

Москвич в Санкт-Петербурге

— Да, Пушкин, уж ты не противься, одну безешку позволь напечатлеть тебе в щеку твою! Ахахаха, да что ты жмёшься, али мне не рад?

— Рад, очень рад, — прохрипел Александр, пытаясь вырваться из дружеских могучих объятий, — не ждал тебя, так оттого ещё больше рад!

Нащокин, старинный приятель Пушкина, изо всех сил сжимал более хрупкого поэта.

— Ай! Моя нога! Осторожнее, медведь, раздавишь!

— Ничего-ничего, знай наших. Дай вот ещё одну безешку, дорогой…

— Что ты привязался к этим «безешкам»? — вырвался, наконец, Пушкин. — Не пьян ведь ещё.

— О, это ты сам виноват, братец. — Нащокин подбоченился и с интересом принялся осматривать гостиную. — Твой протеже носатый сейчас пишет. Я и попался ему в гостях у Т. Уговорил послушать, сказал, что ты ему идейку бросил с барского плеча. Умеет заманить, подлец! Я и слушал, слушал, вдруг просыпаюсь! «Что ты, щегол, и меня написать выдумал?!» — говорю так грозно. Он отступил. Давай сюда свои каракули! Он подаёт. Гляжу — ну точно обо мне писано, слово в слово! Только бакенбард я не ношу, а так…но ты, брат, вижу, устроился! Поймал птицу удачи, так? Я всегда знал, как ты везуч, прохвост.

Нащокин по-хозяйски обошёл комнату, любуюсь убранством.

— Ты надолго в столицу? — Пушкин чувствовал в себе то, что стал особенно остро чувствовать при виде Нащокина с момента своей женитьбы. Павел Воинович был знаком ему с Лицея, где учился в Благородном пансионе, созданном для тех, кому требовалось догонять лицеистов в познаниях. Увы, но «страстная и необузданная натура», как было прямо указано в характеристикие, мешала Павлу проявлять усидчивость. Близкой дружбы между ними тогда не было, но с годами, по мере того как жизнь все дальше уводила Александра от бесшабашной юности, Нащокин нравился ему всё больше. Тот, казалось, совершенно не замечал перемен, даруемых человеку с годами, оставаясь все тем же парнем. Немудрено, что давние приятели и себя чувствовали моложе в его присутствии.

Мать Павла, отчаявшись увидеть в сыне хоть какие-то проблески благоразумия, оставила того без наследства. Сама она происходила из Нелидовых, и Пушкин, знавший как и прочие, что именно означает эта фамилия, собрался было защищать Клеопатру Петровну от вероятных упрёков сына, но тот и глазом не моргнул. Добыл где-то рясу католического монаха, пришил к ней белую ленту с надписью Desdichado, означавшую «Лишённый наследства», подсмотренную в романе «Айвенго», которым все тогда зачитывались, да так и расхаживал сорок дней.

Растратив почти всё что оставалось, Павел вздумал поправить дела алхимией, к чему активно подговаривал Пушкина. Последние деньги ушли на покупку секрета философского камня у цыган, и дело было верное, но где-то закралась ошибка, так что он не преуспел.

Отложив химию в сторону, Нащокин решил стать карточным шулером, как наиболее благородным из наименее благородных дел. Неизвестно, как сложилось бы дело, не вздумай он обратиться «за наукой» к Толстому Американцу. Тот согласился преподать несколько уроков и повёл Павла в тир. Толстой выбил десять мишеней в яблочко с двадцати шагов, предложив ученику повторить. Павел возразил, что стреляет средне, сколько бы не пытался, потому повторить не сумеет.