Крепостной шпион

Зная, что Вы всё-таки решились на безумную эту экспедицию, хочу сказать, что я всем сердцем с вами и буду молиться за Вас. Но не стал бы я посыльного гнать ради того только, чтобы пожелать удачи. Случилось то, чего я более всего опасался. На последнем заседании «Пятиугольника» был вынесен окончательный вердикт: Вас признали опасным к чему имеются достаточные доказательства. Вы сами знаете как поступают в таких случаях. Общим голосованием они Вас, Андрей Андреич, приговорили к смерти. Поверьте я ничего не мог изменить, я сам уже на волоске от гибели. Как и предписывает Устав, Вас теперь попытаются захватить, пытать, чтобы установить в точности истину и казнить по правилу, как казнят изменника — тайно и страшно. Так что возвратиться в Петербург Вы, Андрей Андреевич, никак не сможете. С чем и прощаюсь, желаю Вам удачи. Константин Бурса.

Ветер на секунду развернул дождевой поток и кинул его в лицо Трипольскому так, что щёки и глаза Андрея заблестели от влаги.

   — Ну и что мы будем теперь делать, коли возвратиться в Петербург даже вместе с Анной Владиславовной нельзя? — спросил Афанасий.

   — Глупости, — сказал Трипольский, — это мне воротиться нельзя, а тебе можно. А кроме того, я думаю, и не зачем мне возвращаться, — он разорвал письмо и выбросил клочки. — Освободим если Анну Покровскую, так одно из двух: либо она женою моею согласится стать и мы поедем не в Петербург, а прямиком в моё поместье в Олонецкой губернии, в Трипольское, а ежели нет — то в поместье я один отправлюсь, а ты с Анной Владиславовной вдвоём в столицу воротитесь.

Глубокой ночью они добрались, наконец, до станции. Дождь перестал. В звёздной черноте выплыла Луна, воздух, быстро замерзая, уже немного обжигал лица.

   — Погоди, — соскакивая из коляски, попросил Андрей, — нужно проверить.

В здании станции было совершенно темно. Во дворе ни одного экипажа, в замерзающей глине множество следов от колёс. Но следы все старые, сильно размытые.

   — Это здесь ты с англичанами дрался? — спросил Афанасий, вытаскивая факел и черкая небольшим огнивом в попытке его запалить.

   — Не нужно, — попросил Андрей, делая знак, чтобы Афанасий убрал факел. — Могут из дома огонь заметить. А так у нас преимущество.

В свете Луны казалось всё бесцветным и плоским, но не одна деталь не терялась. Трипольский, бесшумно ступая, дошёл до двери. В руке его была обнажённая сабля. Толкнул дверь и шагнул в темноту. Постоял, как слепой, сделал ещё шаг и замер.

   — Опять вы ругаться будете, — сказал из темноты знакомый голос, — лошадей-то нет у меня.

   — Как Вы узнали? — спросил Андрей, сжимая рукоять сабли и медленно поворачиваясь во мраке.

   — Не уж-то я глухой? — сказал смотритель. — Коляску за версту слышу. Проходите, садитесь.

Вспыхнула и затлела посреди стола коптилка.

   — Бандиты здесь?

   — Нет, в деревне один остался. Остальные уехали.

   — А где в деревне?

Лицо смотрителя в дрожащем свете было жёлтым и неподвижным.

   — Второй дом от околицы. Вдова там одна живёт, Матрёна. Вы сейчас пойдёте?

   — Пойдём, — сказал Андрей. — А скажите, часто они наезжают?

   — Как везде, — лицо смотрителя, казалось, не шевелилось. Оно походило на восковую маску. — Они всю дорогу отсюда до Новгорода под контролем держат. Сюда и солдаты-то не лезут, боятся. На прошлой неделе двух драгун зарубили.

   — А семья ваша где? — вдруг сообразив, спросил Андрей.

   — Нет у меня больше семьи. Увезли всех.

Глаза смотрителя были такие же неживые, как и его лицо.

   — Утром я лошадей вам, конечно, достану, — сказал он, — достану, — и повторил: — Второй дом от околицы. Постучите, скажите: «Матрёна, свои за первачом пришли» она и отопрёт.

Всё вышло на удивление гладко. Без крика, даже без возни. Добравшись пешком до деревни, Андрей и Афанасий легко вошли в отпертую вдовой дверь, и при свете лучины, которую напуганная женщина так и не погасила, сразу обнаружили спящего бандита. Чтобы его связать потребовалось всего несколько минут.

   — Убьют они меня теперь, убьют, — причитала вдова. — Убьют.

   — Это коли узнают, — сказал весело Андрей.

Связанного сонного наёмника Трипольский посадил на табурет и, приблизив своё лицо к его лицу, спросил: