Крепостные королевны

Молчите, струйки чисты,
И дайте мне вещать,
Вы, птички голосисты,
Престаньте воспевать…

Всю песню спела. Ни разу не ошиблась. Да не так, чтобы просто, а чувствительно, с выражением спела. А когда начала последний куплетец:

Ты здесь, моя отрада,
Любезный пастушок… —

покосилась на Петрушу Белова и румянцем залилась. Петруша-то на нее глядел во все глаза. А в глазах у него… Ах да что же это такое? Да неужто так хорошо она поет?

— Браво! Брависсимо! — закричал синьор Антонио, когда Дуня спела песенку до конца. И со стула вскочил. И в ладоши принялся хлопать.

А уж в ладоши-то зачем? Или так положено? Да разве тут чего-нибудь поймешь?..

— Вот как надобно!.. — Это он Василисе крикнул. Василиса стала бледна, чуть ли не с прозеленью.

— Понимаешь ты, глупая Василиса? Нежно и грациозно надобно. А ты поешь — фальшь, фальшь и… барбаро — грубо, то есть! Нет, нет, от тебя не будет толку…

Когда пришли обратно во флигелек и когда вошли в горницу, Василиса ненавидящими глазами посмотрела на Дуню. Не сказала, а процедила каждое слово:

— Если еще когда посмеешь перебежать мне дорогу…

А Дуня глаз не опустила и не отвела. Ответила, смело глядя на Василису:

— И посмею.

— Посмеешь?

— А то нет?

— Коли так — запомни: дорогой ценой заплатишь мне за это.

— Что ж, — усмехнувшись, ответила Дуня, — я за ценою не постою, коли товар мне по душе придется!

Ух и сказанула же! — с одобрением хихикнула Верка, и тут же получила здоровенную затрещину от Василисы: не лезь не в свои дела!

Если бы спросил кто Дуню теперь:

«Домой, в Белехово хочешь?»

Дуня не задумываясь бы ответила:

«Ой, хочу!»

«Насовсем хочешь в Белехово-то?»

А на это Дуня, помолчав да подумав, ответила бы:

«Насовсем не хочу. Мне бы только на матушку глянуть, братиков посмотреть да старую мою бабку Феклу… Соскучилась я по ним. Даже сердце болит — вот до чего стосковалась… А потом опять сюда! Опять в репетишную комнату, к Антону Тарасовичу… И чтобы Петруша Белов опять мне ту песенку на виолончели подыгрывал…»

Вот как дело-то обернулось!

Глава четвертая Когда барин в гневе

Между тем приближался день, к которому в Пухове готовились чуть ли не целый год. Одиннадцатого августа, в день своих именин, Федор Федорович задумал дать в театре оперу «Дианино древо».

Гостей ждали много. Всех соседей из окрестных поместий. Даже сам граф Николай Петрович Шереметев милостиво согласился быть. «Как же, как же, мой друг, — ответил граф на приглашение Урасова. — Непременно буду. — И прибавил шутливо: — Ведь ваш театр как-никак приходится родней моему Марковскому».

Так оно и было. Когда Урасов затеял строить у себя театр, Шереметев разрешил ему побывать в Маркове. Вместе со своим управителем Григорием Потаповичем Басовым и нанятым по сему случаю архитектором Урасов отправился в Маркове, одну из вотчин Шереметева. Там у Шереметева было излюбленное место охоты, там был построен и небольшой театр. Многоверстные леса, полные зверья и пернатой дичи, окружали поместье. Вволю поохотившись, московские друзья Шереметева вечера коротали в театральных забавах.

Марковский театр был невелик, но отлично построен. Зрительный зал имел партер, в котором стояли кресла, обитые зеленым штофом.

За креслами шли четыре ряда небольшого амфитеатра, со скамейками, обитыми красным сукном и окаймленными желтой тесьмою. В конце зрительного зала, вверху, помещалась висячая галерейка.

Сцена с кулисами, которые передвигались по деревянным рельсам, и разные другие сценические приспособления давали возможность представлять в Марковском театре и оперы, и комедии, и балеты.

И вот такой любитель театрального искусства, такой знаток музыки и балета прибудет в Пухово на представление оперы «Дианино древо»! Перед Шереметевым ударить лицом в грязь Федору Федоровичу страх как не хотелось.

Последние дни он просиживал в театре на репетициях по многу часов. Придирчивыми замечаниями замучил всех своих людей. Дансеры и дансерки с ног сбились, без конца выделывая разные балетные антраша. Певцы, певицы, музыканты, не щадя сил, повторяли свои партии. Синьор Антонио, кажется, забыл про сон и про еду, работая с исполнителями главных партий оперы.

Но Федору Федоровичу все не так, все не нравилось, все было не по вкусу. Вот в Кусковском театре, вот у Шереметева…

Говорил когда-то камердинер Василий, что барин Федор Федорович, мол, и добр, и ласков, и приветлив. Но баринова доброта и ласка были до поры до времени, и уж, конечно, крепостных своих он этим не баловал. Барину нужно было во всем угождать, барина надобно было всячески ублажать, ни в чем ему не перечить, не прекословить. А уж коли что не так, тут Федор Федорович давал волю и своему гневу и своим рукам. И хлыстик из сыромятной кожи, но с дорогой черепаховой рукояткой держал при себе недаром. Распалясь, пускал его в ход. И тогда почем зря стегал своих людей и по щекам, и по плечам, и по спинам, и куда ни попало…