Крепы

Я увидела полковника. Он бродил по городу, полному давно ушедших друзей, и, пытаясь осознать свою смерть как всего лишь возвращение назад, в прошлое, боролся с печалью. Я увидела Антонину. Таких, как она, оказывается, и огонь не берет. Антонина изгнала малышню и забавлялась на всю катушку в компании призраков-хранителей. Под пение граммофонной пластинки она поливала веселого усача шампанским, шипящие капли смешивались с капельками крови на бинтах и превращались в сверкающие драгоценности. Солдат галантно застегивал колье на высокой красивой шее Антонины, а та хохотала, глядя на себя в высокое зеркало. Я увидела маленькую девочку, Мусину, увидела, как та, сложив портфель и с трудом впихнув в себя завтрак, пошла в школу, но по дороге свернула к знакомому гаражу; я увидела, как дверь гаража распахнула прозрачная ручонка Сережи, и подумала, что вот же еще одна готовая парочка детей. Тоже будет, наверное, креп. Я увидела, как выводят из отделения милиции несчастного завуча и как его, уже окровавленного и бормочущего извинения, грузят в подкатившую санитарную машину… Я заглянула в комнату к старикам — должна была их напугать. Они должны были увидеть кусочек собственного будущего, вздрогнуть и отпрянуть, чтобы со временем привыкнуть к нему. Они тоже составят прекрасного крепа, и это в любом случае, но лучше, если они составят крепа еще при жизни старухи. Проникнув в здание комиссии, я подправила осторожно проводок-паутинку в голове одного из роботов, как раз галантно распахивавшего двери перед какой-то дамой.

Светало, белые звезды медленно таяли в нарастающем с востока языке серого утреннего свечения. Я открыла глаза и увидела, что рядом со мною на скамейке сидит человек. Мятый коричневый костюм — такие костюмы обожают ветераны — но, конечно, никаких медалей на впалой груди. Старенькие ботинки, деревянная палочка, поставленная между ними. Он подмигнул. Я узнала его. Там, в кабинете комиссии, он играл роль живого председателя. Он покачивал головой и осторожно вращал в ладонях свою тросточку.

— Вы меня хорошо видите? — спросила я.

— Конечно. Это нетрудно. — отозвался он. — И совершенно не обязательно для этого что-то нюхать или глотать. Чтобы увидеть, достаточно знать, что оно существует…

— Спасибо! — сказала я.

— За что же спасибо?

— Если вы меня видите, значит, я действительно существую…

— А… — Его вялые губы растянулись в стариковской улыбке. — Конечно, конечно…

— Чего вы хотите? — спросила я. — Вы хотите моей помощи?

— Пожалуй! — Он постучал палкой в серый утренний асфальт. — Но только не подумайте… Ничего дурного. Мы хотим лишь, чтобы вы, Анечка, не вмешивались. Пусть все идет, как идет. Потрачено немало сил, составлен отчет… Нам кажется, живым пора уже принять во внимание существование мертвых. Мы хотим лишь того, чтобы вы не мешали Алану Марковичу довести дело до конца.

— Значит, вы хотите?..

— Да, мы считаем, что он должен заявить.

— Но тогда я не понимаю, зачем было нужно нападать на самолет? Зачем вы уничтожили документы, лежащие в саквояже? Почему вместо того, чтобы помочь бедному командировочному, просто поиздевались над ним у себя в кабинете?

— Вы еще не вспомнили?

— Нет!

— Тогда я постараюсь немножко освежить вашу память.

Солнце, все сильнее и сильнее разгораясь за домами, выравнивало все небо, обращая его из грязно-серого, в чудовищно изгибающийся над головой белый бумажный лист, а голос старика становился все тише и тише.

— Вы, наверное, не помните, с какой целью садились в самолет? Так я вам скажу. У вас была одна-единственная цель — не допустить разглашения тайны. Вы должны были помешать Алану Марковичу. К несчастью, мы сами никак не могли на вас воздействовать, а юные бандиты перестарались. Документы, лежащие в саквояже, были уничтожены из чистого хулиганства. Потом они даже пытались восстанавливать бумаги, но испортили их еще больше. Вы спрашиваете, почему же я, лицо заинтересованное в огласке, ничего не сказал Алану Марковичу в своем кабинете?

— Почему же? — спросила я, хотя уже знала ответ.

— Потому что мнение Государственной комиссии по аномальным явлениям никого не интересует, потому что любая информация, поступающая из нашей комиссии, для общества сомнительна. Я как мог пытался его разозлить. Ведь чем он сильнее обидится, тем больше шансов на широкую огласку. Погиб мальчик, теперь он сделает все возможное… Если, конечно, вы, Анечка, не окажетесь на его пути.

— Вы разве можете мне как-нибудь помешать? — спросила я.

— Увы, нет. Сами понимаете.

Старичок посмотрел на меня тусклыми желтыми глазами, поморгал, пожевал губами, покрутил свою палку и голосом убогого пенсионера сказал:

— Мы ничего не можем изменить, решать будете вы!

XIV