Обросший шелушащейся коростой, словно жук хитиновым панцирем, Бызов теперь с удивлением прислушивался к тому, что звучало у него внутри. Теперь там жил не только голод (тот, конечно, никуда не делся, но все ж ослабил свою хватку), но и еще кое-что существенное: в Бызове завелись правильные мысли. И одна из них о том, что голод необходим человеку в жизни. Не как, скажем, деньги или любовь скромному, но бедному юноше, а как розги закоренелому хулигану.
Он думал о том, что счастливого, обеспеченного всем необходимым в жизни человека порой несет черт знает куда, а он и думать об этом не хочет. Некогда ему остановиться, оглядеться, прицениться. Вот и рубит он сплеча, и, поплевывая сквозь зубы, судит о всех и вся, как прокурор. А сам-то уже ничего в этой жизни не понимает, только эксплуатирует ее до изнеможения. Совсем как распаренный в парилке до самоварного блеска мужик, вцепившийся в кружку холодного пива. А тут ему вдруг – голодуха. Ни фуа-гра, ни копченого угря, ни даже свинины по-французски, а только горбушка с солью и кружка с кипятком. И вопит тогда счастливчик: «Кого? Меня?! Это по какому праву?» И наконец переводит взгляд себе под ноги, а там – пропасть, и он на самом уже краю.
А голод – не тетка – уже как наждаком сдирает с его жизни лакировку, а с него самого – шкуру. И приходит в себя наш счастливчик: память возвращается к нему, а с нею – и страх, и сомнения, и стыд. И совестно ему от собственной жизни, и сомневается он в безоблачности своего будущего…
Постепенно, исподволь внешнему Бызову стал открываться внутренний Бызов. И внешний с ужасом взирал на внутреннего, подмечая в нем много чего неприятного, глупого и жалкого, а то и откровенно звериного, чего прежде в себе не предполагал, но что, оказывается, всегда жило в нем, ничем до поры себя не выдавая. Теперь у Бызова во рту всегда был тот, украденный, кусок ветчины, не имевшей вкуса. И с сокрушением понимал Бызов, что по сути он не лучше второго помощника и тех неизвестных, что съели его рыбу и поживились его сухарями. Что голод, как ни сопротивляйся ему, освобождает в человеке, который всегда хочет казаться кем-то другим, подлинного человека – того, который как раз никем казаться не хочет. И потому-то всякий усиленно прячет в себе этого подлинного человека, стыдясь его посконного простодушия и животных наклонностей. И порой всю жизнь носит в себе один жадного несуна, второй жалкого ревнивца, а третий и вовсе мрачного душегуба.
Что же поделать, если таков человек?!
Но однажды тот, что сидит внутри, выходит наружу, и делает из внешне порядочного человека порядочную свинью. Ведь сколько ни прячь себя подлинного от окружающих, а когда тебе наступили на больную мозоль, это подлинное с поросячьим визгом лезет из тебя на всеобщее обозрение.
И это открытие неожиданно успокоило Бызова, поскольку у него не осталось малейших оснований гордиться собой и уж тем более кого-то за что-то осуждать. В Бызове началась капитальная перестройка: из легкого, почти воздушного вещества безотказного рубахи-парня стал складываться полновесный мужик, понимающий главное: чтобы всегда оставаться человеком, надо время от времени страдать. Хотя бы – от зверского голода, который, если знаешь, для чего он тебе ниспослан, не позволяет сделаться зверем.
Правда, и это универсальное средство действует лишь до определенного предела…
Михаил ОКУНЬ
Я вижу, как с темной Лиговки
И через Сангальский сад
Застегнутого на все пуговки,
Ведут бедолагу в детсад.
И там, перед манною кашей,
Еще не остывшей вполне,
Расскажет им нянечка Даша
О том, как была на войне.
Звучали ему два аккорда
Из недр ленинградских трущоб.
А нынче он бродит по городу,
Чтоб чувствовать – жив еще.
Позабуду едва ли…
Переулки молчат.
Вы куда подевали
Моих серых крольчат?
Это небо с овчину,
Сестрорецкий снежок.
Где в ту зиму загинул
Славный пёсик Дружок?
Это белые мухи
Вьются у фонаря.
Время встало на шухер,
И, конечно, не зря.
Спирты, дистилляты и виски,
Вы главных напитков главней!
А нам на закуску сосиски
Отрадою сумрачных дней.
Он ставит кастрюльку на плитку
И теплый фуфырик – на стол.
А время ползет, как улитка,
Насаживая на кол
Похмельный… Сто лет привыкали,
Да вот не привыкнуть никак.
А где-то чхавери с хинкали,
Кюфта и армянский коньяк.
Утром дымный ветер упруг,
Подкинуло в койке рано.
Ничего-то не выйдет, друг,
Без гранёного стакана.
Переулочек-переул,
Здесь мы грани содвинем тесно.
Всё равно наш век затонул
В городской трясине местной.
Где серое до сини
У невских берегов,
Снесли завод «Россия» —
Стоял, и был таков.
У них такая карма…
Подумаешь, века! —
И снесены казармы
Лейб-гвардии полка.
Снесут еще немало,
Ликуя и губя.
Жаль, время не настало,
Когда снесут себя.
Сериал слезит пенсионера —
женщина садится на пять лет…
Зло уже совсем офонарело,
хоть кому подбросит пистолет.
Но, однако, шапка не по Сеньке
олигарху – вот кто убивал!
Наша правда!
Обождем маленько,
завтра будет новый сериал.
В стране, где не проскочит мышь,
где виноват любой,
кого, братишка, удивишь
трагической судьбой?
Страна рабов, страна господ,
Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев
Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное