Крещатик № 94 (2021)

А сколько девок шли в кровать

К нему?! Умел и всё такое…

Не ты ли (дело молодое)

В монстрообразного играл?

Навряд ли с эфиопской книгой

Еноха ты знаком был. Цыкай

На тех, с которыми «Opal»[1]

Мешал с убойной коноплёю,

Смущал ундин, что над рекою

Встречали песней Рождество.

А дома видел – из трельяжа

Сигал тот демон. Персонажа

Ты ждал и вышло колдовство.

А дальше – больше: виски в баре,

Химеры, глюки, ссоры, твари

И, sorry, рядом муравьед

Гигантский, даром что беззубый,

Захочешь видеть, все Ютубы

В таких зверищах – мерзкий бред.

Теперь ты стар, как вещий филин,

Себе противен, чаще смирен,

Подруги скрылись и т. д.

И в этом вот «т. д.» житуха,

Все новости теперь вполуха

Ты слышишь, и не слышишь где

Случилось то, другое, третье…

Кто сдох на Брэдбери-планете?

Летишь в сновидческих мирах

С убийцей-демоном. В натуре,

Так лучше, чем в зайчачьей шкуре,

Вот что зависло на устах.

Ты б выпил кровь барона?[2] Выпил?!

Смотри, вот чаша, только выстрел

Вас разделяет. Ну так как?

Холодный рыцарь Азазелло

Тебя поднял, и бросил… Гелла

Плюётся в твой аморфный прах.

* * *

Сад говорил на языке жар-птицы,

Которая вчерашней сказкой снится

И, как всегда, сулит жемчужный клад.

Возможно всё, когда листвой смущённой

Нагнётся жизнь и мальчик изумлённый

Обнимет в сновиденье яркий сад.

Сад скажет: что ты потерял, ребёнок,

Тебя как будто видел я спросонок,

И забывал в потерянной листве?

Кого ты ищешь, твой Мегрэ из книжки,

Скурив две трубки, не откроет фишки:

Кто твой отец? И с кем ещё в родстве?

Глаза отводит старый сад, а ветер

Перебирает тех, кого приметил

Когда смотрел, как дождь смывает все

Следы того, кого признал бы малый,

Селена впишет грустный взгляд в сценарий

И остановит луч на той слезе,

Что спрятана в подушку. Мальчик вырос…

Отец – душа на ветер, торс – на вынос,

И мать ни взглядом, ни молчаньем не

Поможет больше. Там за облаками

Вздыхает Тот, что вместе с рыбаками…

Сад с головой в рубиновом огне.

Евгений КАМИНСКИЙ

/ Санкт-Петербург /

ГОЛОД

маленькая повесть

Мертвая зона Индийского океана – пустыня. Правда, с особенностью: тут вместо моря песка море воды. Но остальные признаки пустыни налицо: солнце, жарящее как сковородка, одиночество, тоска. Ну и жажда. То есть голод. Голодуха…

Примерно в шесть утра, измерив за ночь то, что было положено, на своем рентгеновском анализаторе, Бызов босиком (было приятно ощущать пятками остывший за ночь металл палубы) отправился на поиски летучих рыб.

Летучие рыбки теперь, после того как Бызов почти победил морскую болезнь, были его надеждой и спасением.

Эти летуньи то и дело выпрыгивали из воды и пытались перелететь судно. Тем, что пытались лететь поперек судна, это удавалось. Те же, что имели наглость делать это вдоль, шлепались на корму, бак и полубак, и становились добычей Бызова. Тот употреблял их сырыми, с головой и костями (рыбьи крылья он не ел из уважения к любым крыльям). Употреблял, правда, предварительно вскрыв рыбок, всыпав в каждую щепоть соли, туго перетянув вскрытых и посоленных бечевой и потом на несколько часов заложив в морозильную камеру. Этому его научил таллиннский рыбмастер, подвизавшийся в этом легендарном научно-исследовательском рейсе палубным матросом.

Насобирав летучих рыбок – сегодня их было три, и каждая весом не более ста граммов – уже уснувших на свежем воздухе и без предсмертного ужаса отошедших в мир иной, потому-то потрошителя Бызова в данном случае нельзя было считать полновесным душегубом, он отнес их к холодильнику судовых фотографов – важных для успеха этой экспедиции специалистов, обеспечивающих фотосъемку морского дна на глубине в шесть с половиной километров с помощью автоматических камер собственной конструкции.

Подготовив пищевую закладку, Бызов сунул ее в морозилку и пошел спать, предвкушая минуты, когда, пробудившись, одну за другой съест рыбок.

Сегодня Бызов отказался от сушки сухарей.

Обычно после заготовки рыбок у него еще оставался трудовой энтузиазм, и он шел на камбуз, где уже тяжело ворочал сковородами и кастрюлями измученный кок, брал у того вчерашний хлеб и резал, резал, резал – делал заготовки для сухарей. Эти заготовки Бызов относил к судовой трубе (здесь всегда был жар) и раскладывал присоленные хлебные кусочки по дну жестянки от балтийской сельди пряного посола, лежащей на горячем металле, чтобы ровно в шестнадцать тридцать, когда команду позовут пить чай, у него было с чем его пить. Пшенную, манную и перловую каши Бызов не переносил на дух, а хлеб с прогорклым сливочным маслом в него категорически не лез. Да и кусок сыра с потемневшими, как подол плаща, краями, не очень-то вдохновлял.

Сухари да летучие рыбки были для Бызова альфа и омега его существования в этой пустыне. Совсем как акриды для Иоанна Крестителя.

Соленые сухари никогда не вызывали в нем отторжения. А подмороженные рыбки питали его мозг и плоть. А иначе как протянуть полгода в пустыне?!