Крещение

Охватов уже не знал, где он и что с ним, но слова санитара о ногах хорошо расслышал, понял и, возвращаясь в свое забытье, коснулся вдруг памятью такого, о чем никогда не вспоминал до сих пор. В Ирбинске при кладбищенской церквушке жил безногий пономарь Аго — фангел. Короткие обрубки ног у Агофангела были обшиты толстой кожей, и он напоминал игрушку ваньку–встаньку. Мальчишки, прибегавшие из города грабить церковный рябинник, боялись пономаря, не понимали его имени Агофангел и были с ним по–детски бессердечны: дразнились, набивали в его серую длинную бороду репейных шишек. А Колька Охватов, всегда золотушный и большеротый, не любил выскакивать вперед, зато в сторонке босоного приплясывал и базлал до посинения:

Поп попадью переделал в бадью,

руки, ноги отрубил!..

* * *

Недокур на слегах через болотце догнал группу командиров и первым среди них увидел полковника Заварухина. Как только вышли на сухое, подскочил к нему, отмахнулся от чьих–то цепких рук, с лихой решимостью заорал:

— Товарищ полковник, разрешите?! Рота прикрытия выполнила свою задачу! Однако!..

Полковник заикнулся было что–то о генерале и указал на идущего впереди, но Недокур не обратил на это никакого внимания, запально сыпал свое:

— …Роты как таковой нету, товарищ полковник, но лейтенанта Охватова мы привезли.

— Как привезли? Он что?

— Да вот так он, привезли. Ноги ему немцы прострелили. По костям. Операция нужна. Самая срочная. Помогите отправить. Ведь он… Вы ж знаете…

Генерал Василевский по голосам, отмеченным тревогой и отчаянием, догадался, что речь идет о ком–то особенном, повернулся, замедляя шаг:

— Ранило кого–то?

— Ранило, товарищ генерал. Командира разведки. Вот незадача–то. Сейчас мне недосуг, а вот освобожусь, товарищ…

— Да как же Охватов–то? — Недокур заступил дорогу полковнику. — Тогда и конец ему!

Те же цепкие руки опять потянули было Недокура в сторону от командиров, но он, остервенившись вконец, хапнул чужие пальцы на своем плече, как воровские, — произошло короткое, но выразительное замешательство, которое Василевский хорошо понял и спросил доброжелательно и мягко:

— Разведчик, говорите?

— Да, товарищ генерал, Возможно, слышали, он притащил обер–лейтенанта Вейгольда, фашистского казначея, — подсказал Заварухин.

— Вот видите как. Майор Лимановский, взять надо раненого. Местечко у вас найдется?

— Найдем, товарищ генерал. А ну неси своего… да шевелись, — приказал майор Лимановский Недокуру, все еще пестуя и обдувая омертвело слипшиеся пальцы.

Санитар дал Охватову камфарных капель, сделал ему два холодных компресса, раны промыл спиртом, и, когда лейтенанта несли к бронетранспортеру, он пришел в сознание, сам попил из фляжки воды, нарочно облив себе грудь и плечи и радуясь холодным струйкам, облизавшим бока до лопаток. Его положили на дно бронетранспортера. Недокур выдернул из–под катков пулемета тугой мазутный тюфяк и положил его в изголовье лейтенанта. Боец–пулеметчик заартачился было, что «максим» станет грохать по железу, но Недокур зловеще припугнул:

— Ты поговори у меня. Поговори.

Подошел полковник Заварухин, приподнялся к Охватову, нащупал его немую, горячо–влажную руку, заторопился, потому что генеральская машина уже тронулась:

— Ну, Охватов, ждать станем, слышишь? Догонять нас придется. — Заварухину было по–отцовски жалко доброго солдата, будто от сердца рвал кровное, и опять сказал то, во что поверил сейчас и чему воистину радовался сам: — С перевала уезжаешь, брат. С самого перевала. Тогда уж гляди не залеживайся, а то и не догонишь. Вот так.

— Да я, видать, теперь надолго…

Бронетранспортер дернулся, и от ног болью прострелило до сердца. В голове все помутилось, какая–то обида подступила к горлу, оттого что не мог вспомнить, кто это говорил с ним сейчас, полковник Заварухин или майор Афанасьев. И, напрягая память, опять потерял сознание.

По железному кузову прошелся ветерок, и предутренней свежестью обмыло броневые листы; со знойных щек Охватова уже давно свеяло пот, будто липкую душную паутину сняли с него. Он облегченно вздохнул и ясными, на миг удивительно зоркими глазами увидел синее рассветное небо в редких перед зарею, смирных, как лампадки, звездах, а за этими звездами угадывались потерянные, но осмысленные миры с непостижимой тайной бесконечности, любви и вечных страданий.

ПОСЛЕСЛОВИЕ