Крещение

В деревню, глубоко обойдя ее по колену оврага, ворвался передовой пехотный отряд немцев численностью до взвода, с двумя ротными минометами и крупнокалиберным пулеметом. Отряд решил внезапно атаковать русских, смять их и открыть путь своей колонне, уже втянувшейся в овраг. В колонне было около трехсот человек и сорок санных упряжек с убитыми и ранеными офицерами. В колонне шли офицеры и младшие чины штаба и тыла 134-й пехотной дивизии. Уже по пути к ним примкнула раздерганная рота саперов и человек двадцать артиллеристов, потерявших в боях всю свою материальную часть. В хвосте тянулась оставшаяся в живых группка артистов Гамбургского цирка, выступавших в частях и оказавшихся в елецком котле. Большинство артистов погибло в пути от стужи и перестрелки.
Бой на верху оврага разгорелся и уходил в сторону, но сигнала для следования колонна не получала, и сотни зачугуневших от мороза сапог нетерпеливо похрустывали снежком, все уминали и уминали его.
Едва Глушков выскочил на дорогу, как по нему в упор ударил выстрел — пуля прошла у самого уха, и в лицо пахнуло тугим смертельным свистом.

— Мазила! — закричал Глушков, узнав по выстрелу русскую трехлинейку, и, чтобы справиться с ударами сердца, заколотившегося где-то в горле, хватил открытым ртом морозного воздуха и почувствовал предательскую слабость в коленях, будто прошел по этой заснеженной дороге не один десяток верст. «Смерть совсем нашел было», — подумал кто-то за Глушкова, а он сам, боясь повторного выстрела, кричал, бодрил себя: — Бьешь, мазила, на длину штыка, а попасть не можешь.

— Вернись — исправлюсь. — Из тумана появился боец, лязгнул затвором: — Пропуск!

— Кабель.

— Башка два уха, кто прет так. Уложил бы — и делу конец. Куда бежишь? — боец перешел на шепот, невольно подстроился под его тихий голос и Глушков:

— Может, и тебе там место, не слышишь, что ли?

— Где сказано, там стоим. Принять влево!

Глушков обошел бойца — тот не уступил ему дорогу — и сразу же увидел пушку, а возле нее, под щитком, стояли двое. Глушков узнал того и другого: высокий и сутулый — командир орудия, татарин Гайбидуллин, а рядом Пушкарев, в длинной, ниже колен, шубе без ремня. Они уж, видимо, закончили разговор, и Пушкарев, отходя от щита, досказывал:

— Потом уж туда и сюда. Ну, Сафий, вся надежда — ты.

— Да уж надейся. Артиллерия, — с достоинством ответил Гайбидуллин и рявкнул тихо, но жестко: — К орудию!

«Не орудие, а прощай, Родина, — подумал Пушкарев и прислушался к редеющей стрельбе в деревне. — Сразу не накроют, так и эта пушчонка дел им натворит».

— Осколочным!

— Есть, осколочным!

— Товарищ старшина, я это, Глушков.

Огонь!
Орудие ахнуло — гремучий огонь рванул белесую темноту, ослепил, в лица пахнуло сладковато-гнилой, теплой еще гарью.
Стремительно утянув за собой по-хищному острый свист, снаряд разорвался где-то в овраге приглушенно и немо.

— Осколочным!

— Осколочным.

— Огонь!