— Но-но. Сдохнешь — все наши труды пропали. — Капитан Тонких схватил котелок, висевший на столбе, и, не разобрав, с чем он, плеснул в лицо пленного — на мундир, мешаясь со слюной и кровью, покатилась жидкая похлебка. Немец пришел в себя, небрежно, скорей машинально, вытер глаза, с трудом вспоминая, где он и что с ним.
— Где же фельдшер-то, Корнюшкин? — спросил беспокойно Филипенко.
— Послал за ним. Дрыхнет где-нибудь. Дали какого— то — на ходу спит.
— Я бы ему показал фельдшера, — грозился Тонких, садясь на свое место и багровея тугими щеками. Немец, судя по всему, понимал негодование капитана и, чтобы смягчить его, хотел было опять заговорить, но на лице его появился отпечаток полного безразличия ко всему происходящему и к себе. Он закрыл глаза и начал икать, страдальчески, всем нутром.
— Ты давай не раскисай! — закричал Тонких и ударил немца по голове. — Не раскисай, говорю!
— Пленного не троньте. Пленный что дитя…
— Это что за разговорчики, младший лейтенант?
— Он, капитан, правильно сказал, — встал между ними майор Филипенко, — Ты иди, Охватов. Иди отдыхай.
— Ну что он? — спросил боец, самый близкий к Охватову, поднимаясь с земли.
— Кто «он»?
— Да пленный-то.
— Пленный как пленный.
— Мне его увидеть хотится… Я его, пока мы тащили по нейтралке, все время собой заслонял. А то, что ты думаешь, чиркнет осколочком — и хана. — Боец щелкнул языком и смолк.
— Круглый, как налим.
— Кольцо золотое на пальце. Спрятал бы.
— Пахнет чем-то от него.
— Запахнешь…