Крещение

— А русскую пословицу забыли: повадился кувшин по воду? Вот то-то же. Кто у тебя отличается на этом деле?

— Да есть такой.

— Близко не держи. Будь здоров. И знай, мы на тебя в надежде.

Полковник сел в машину и уехал.
Майор Филипенко, оставшись в своем полку хозяином, снова загорелся жаждой быстрых и решительных мер, которые изменили бы ход событий, продиктованный немцами. Провожая Охватова с двумя подчиненными ему взводами, строго напутствовал его:

— Слышишь, лейтенант, ребята там бьются, головы кладут. Но, как говорят, в семье не без урода. Ежели сунутся через твои позиции шкурники, пощады не давай.

— Расстреливать, что ли, товарищ майор?

— Я не вижу греха, если и уложишь паникера. Паршивую овцу из стада вон.

— Что ж полковник-то мне ничего об этом не сказал?

— Полковник не обязан расписывать тебе каждый твой шаг.

— Но…

— Отставить! — Майор Филипенко повернулся к выстроенным взводам и, вознеся высоко брови, оглядел лица бойцов первой шеренги, метнул слова, как команду: — Каждый из нас теперь судья себе и товарищу. Если ты чувствуешь, что дрогнешь перед врагом, застрели себя! Главное сейчас в твоей жизни — держать свой окоп до последнего дыхания. Если у кого нет святого сознания стоять насмерть, того надо любыми мерами принудить оборонять родную землю. Любыми. Я говорю вам, Отечество дороже нашей жизни — об этом мы должны помнить от рождения до последнего вздоха. Может, мы и рождены, дорогие мои, чтобы умереть за Отечество.

У майора вдруг наслезились глаза, и его неожиданные взволнованные слова, и от слез дрогнувший голос, которым он закончил свою речь, не ободрили солдат, но заставили почувствовать всю суровую ответственность их перед Отечеством. Действительно, майор никогда прежде не говорил перед строем, а только отдавал команды или распекал кого-нибудь, и вдруг эти слезы и это ласковое обращение «дорогие мои» на всех подействовали сильнее приказа.
«Что-то будет с ребятами?» — неотступно думал Урусов и старался все время, пока не ушли взводы, смотреть на Охватова, печалясь за него. А Охватов был сумрачно-строг, что-то настойчиво объяснял майору Филипенко по своей карте. Последние слова его Урусов хорошо услышал:

— Высотка, товарищ майор, для обороны дрянная, никаких укреплений.

— Давай, давай, тебе не вековать на ней. Залег и лежи.

Когда взводы пошли на позицию, Урусову хотелось догнать Охватова и сказать ему напутственное слово, но знал, что бодрого ничего не скажет, и проводил друга одним горьким взглядом. «Попроситься разве у майора с ними?»

— Урусов, — позвал майор, — а где пистолетные патроны?

И Урусов бросился к своей таратайке и начал искать сумку с патронами. Потом нашлось другое дело, и некогда было Урусову попроситься в заслон с Охватовым.
А бойцы по дороге на высоту все примеривались к приказу майора и тяжко удивлялись: как же это? В строю начался ропот. Охватов должен был пресечь его, но не знал, как это сделать, и стал по необходимости прислушиваться.

— Сегодня мы, а завтра… — невесело подытожил прихрамывавший на стертую ногу и отстававший в своем ряду солдат.

Шедший позади него тоже отставал и покорно поддакивал:

— Надоть, Колядкин.

— А ты, никак, из орловских?

— Не. Тамбовский я.

— Что же ты, тамбовский, немца-то допустил до самых своих ворот?

— Вот и обсказано, Колядкин, чтоб пожестче были друг к другу. А то больно жалостливы мы. А польза от того кому?

— Знамо, немцу. Кому еще. Вот и надоть пожестче.