— Себя, по существу, оплакал, — сказал взводный и, держа в кулаке наплечный ремень сумки, с явным сочувствием добавил: — Должно быть, дьявольская интуиция была у человека.
— Не бегал бы — и жив остался.
— Не обстреляны, товарищ лейтенант. И вы, полагаю, поначалу метались.
— Ты иди-ка лучше займись обороной. Час сроку, чтоб восстановить окопы. В полный рост чтобы были. Иди, иди, жив будешь, на это дело наглядишься. — Охватов кивнул на могилу, куда солдаты укладывали убитых один к одному, заворачивая им на лица подолы гимнастерок.
— Поругайся, поматерись — тут все свои, — со знанием истины авторитетно разрешала Тонька, а руки ее без видимого сострадания и бережи брались за раны, пугали неосторожностью, но именно под твердыми и решительными пальцами унималась боль, и солдаты с благоговением глядели на Тоньку, потому что она — единственный человечек в этот чудовищно жестокий час — разумно хотела помочь им.
— Голубушка! — стонал тамбовский солдат прищемленно и тихо. — Должна, поди, остановиться — изойду так-то.
— У меня винтовка двенадцать тридцать три ноль три, с полуторным прицелом, ежели…
— Как же я с ними, товарищ лейтенант? Много тяжелых.
— Кто может, пусть уходят в тыл. Тяжелых заберем при отходе.