Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов»

— Ты мне тут свою удаль не выставляй, знаю я о той посадке. Ты ответь: к лицу командиру полка, подполковнику, вымаливать у старшины водку? Куда ты его толкаешь и как будешь требовать с него порядок, чтобы не воровал?

Лицо Омельченко горело от стыда. И что можно сказать в оправдание.

— Виноват, товарищ генерал. Не подумал тогда.

— А надо думать всегда! — повысил голос Тупиков. — Какой же ты, к хрену, командир, если пьянствуешь с подчиненными, драки учиняешь.

— Никаких драк я не учинял, — возразил Омельченко. — Это поклеп.

— Поклеп? А председателю колхоза кто на Новый год по физиономии съездил?

«И тут все передернули, с ног на голову поставили…»

— Не бил я его. А следовало. Нажрался, как свинья, и хвастаться стал, сколько он для фронта сделал, когда под немцами был, а что фашистам помогал, умолчал, хотя мне хорошо было известно.

— Не твоего ума дело, — оборвал его Тупиков. — Без тебя разберутся, чем он при немцах занимался. А руки распускать…

— Да не бил я его, — сорвался и Омельченко. — Пригрозил только, чтоб заткнулся. И из-за стола выставил.

— Лихой ты командир, — усмехнулся Тупиков. — Как это у Пушкина? «Ты парень, может, и не трус, да глуп…» В общем, будем решать, что с тобой делать…

У Омельченко заныло в груди. Неужели снимут? Его, кто сделал полк одним из лучших в дальней авиации, который почти не несет потери?.. Точно такой донос, как в прошлом году на Меньшикова. Но тогда выяснили, кто вбивал клин между командиром и подчиненными, — Пикалов, фашистский агент. Теперь-то его нет… Неужто еще один враг завелся?.. Не может быть. Радиопередач больше не зафиксировано, все люди проверенные…

— Вы хотя бы с подчиненными поговорите, какой я командир, — несмело посоветовал подполковник.

— Поговорим. Обязательно поговорим. Хотя… — Тупиков ткнул пальцем в письмо. — Тут вот тоже мнение твоих подчиненных. Идите.

Он вышел из кабинета оглушенный, униженный, раздавленный. Голова шла кругом, будто от пьянки; перед глазами все плыло.

«Кто же сочинил такую пакость? — ломал он голову. — Бергис? Но его не было в столовой, когда Омельченко просил у старшины бутылку, и на Новый год с конфликтом председателя колхоза. Летчики? Ни одного он не мог заподозрить в подлости. А особист… Служба у него такая, все видеть, все знать… Но отстранить от командования… Все летчики за него встанут горой. И замполит Казаринов скажет свое слово. Он — авторитет в дивизии, и за летчика летает, и за штурмана. Всему этому Омельченко его научил… С некоторыми летчиками командир, конечно же, порою грубоват и несдержан был. С Кузьминым особенно, критиканом и краснобаем, всегда чем-то недовольным. И все-таки Омельченко считал его порядочным человеком. Да какая теперь разница, кто этот подлый донос написал. Главное, чтоб не отстранили».

Омельченко пришел в столовую, но обедать не стал — кусок не лез в горло, — и он, выйдя на улицу, бродил недалеко от штаба, наблюдая за подчиненными. Голову сверлила одна и та же мысль — кто?

У Тупикова побывали Казаринов, Кузьмин, Гусаров и все командиры эскадрилий. Выйдя из штаба, замполит, несомненно, увидел командира и, несомненно, догадался, что творится у него на душе, но не подошел к нему с сочувствием. Да и Омельченко в таком случае не стал бы утешать пострадавшего: по-разному можно расценить такой шаг — искренность или злорадство? На командирскую должность, вполне вероятно, могут назначить Казаринова. Понимает ли он, что приобретет и что потеряет? Он мудрый человек. Правда, соблазн власти погубил и не такие мудрые, волевые натуры…

Ожидание окончательного разговора с Тупиковым оказалось мучительно-изнурительным. Под огнем зениток и истребителей было легче. Такого он еще не испытывал. Даже в полете, когда ручка управления По-2 оказалась отсоединенной, и в первом боевом вылете, когда их девятку атаковали со всех сторон «мессершмитты». Да, умереть не хотелось, он любил жизнь. Но позор, оказывается, еще страшнее смерти…

Погода к вечеру снова испортилась, небо затянули низкие облака, посыпал дождь со снегом, и боевой вылет отменили. А ему лучше бы лезть в самое пекло, чем идти на встречу с Тупиковым. Он еще на что-то надеялся, а сердце ныло, ныло, не предвещая ничего хорошего.

Ужинать он пошел вместе с Казариновым и Гусаровым. Разговора о беседе с Тупиковым никто не заводил. Все трое молчали, будто после похорон прекрасного летчика и человека.

Аппетит к Омельченке так и не пришел. Он поковырял вилкой в тарелке, пожевал безвкусные макароны, запил чаем. На выходе из столовой его поджидал дежурный по штабу.

— Товарищ подполковник, генерал Тупиков передал, чтобы вы в 20.00 были в кабинете комдива, — сообщил он.

— Хорошо, буду.

Еще полчаса ожидания, догадок, мучения. Он то обдумывал оправдательную речь, то, ожесточаясь, развенчивал доносчика, стараясь убедить генерала, что за всем этим кроется месть за требовательность. Но успокоения, уверенности, что его аргументы окажутся весомее, не было.

Ровно в восемь вечера он постучал в дверь командира дивизии и, открывая, увидел за столом с генералом начальника политотдела дивизии и комдива.