Крещение Руси. От язычества к христианству

Иларион наделяет Ярослава, как и его отца Владимира, традиционным для Восточной Европы высшим хазарским титулом — каган, отмечая при этом его «благоверие». Мотив «единодержавия» киевского князя оказывается одним из главных в проповеди Илариона. Именно «единодержец» князь, чье «благоверие» сопряжено с властью, обращается от «идольской лести» к познанию «единого Бога» и обращает весь народ не только «любовью», но и «страхом», подобно тому, как покоряются князю другие страны — «овы миром, а непокоривыя мечем».

Иларион превозносит славу «нового народа» и вновь крещенной Русской земли, которая для него превыше славы древних, как новая Благодать выше «ветхого» Закона, ибо русские князья «не в худе и неведоме земли владычьствоваша, но в Руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли». «Все четыре конца земли» — это не просто метафора вселенской славы: Русь оказывается наследницей ушедшей славы древнего Израиля — ср. пророческие слова Иезекииля «Земли Израилеве конец прииде, конец прииде на четыри край земли» — и даже преходящей славы Царьграда. Русский книжник унаследовал и продолжил эту традицию, но новым центром нового народа, откуда распространяется «благая весть», для него становится не Иерусалим и не Константинополь, а Киев: туда из Константинополя — нового Иерусалима — переносят крест на Русь Владимир с бабкою своею Ольгою. Более того, из подтекста «Слова» следует, что внове призванный к Благодати русский народ — «работники одиннадцатого часа» — выше не только ветхого (и хазарского) иудейства, которое «расточено по странам», но и самих греков. При этом нет оснований усматривать в «Слове» антивизантийскую (равно как и антииудейскую) политическую направленность (против этих популярных в современной историографии идей справедливо возражают Мюллер и другие исследователи) — уже говорилось, что и сюжет, и риторика Илариона основываются на константинопольских образцах красноречия.

При этом Иларион не использует византийской традиции о божественном происхождении власти. Впрочем, в «Слове», обращенном к крестителю Руси Владимиру, говорится о сыне его Ярославе-Георгии:

«Его же сътвори Господь наместника по тебе твоему владычьству не рушаща твоих устав, нъ утверждающа. Иже недоконьчаная твоя наконьча, акы Соломон Давыдова, иже дом Божии великыи святыи его Премудрости създа на святость и освящение граду твоему».

Правда, здесь речь идет о наследовании и следовании ветхозаветному образцу: город Ярослава и Св. София сменяют город Владимира и дворцовую Десятинную церковь как Храм Соломона — град Давида и скинию Завета. Не менее определенно о божественной санкции власти говорится в завершающем «Слово» обращении к Владимиру:

«Паче же помолися о сыне твоемь, благовернемь кагане нашемь Георгии. бег блазна же Богом даныа ему люди управивша».

Отсутствие собственно византийской теории о божественном происхождении государственной власти представляется естественным и в контексте «Слова» — «похвал» Владимиру и Ярославу, и в контексте собственно русской истории. Действительно, власть, которую наследовал сам Владимир от деда и отца, Игоря и Святослава, «мужьством и храборъством прослуша в странах многах», никак не могла быть божественной, ибо принадлежала язычникам и имела «земное» устроение — призвание новгородцами рода варяжских князей: злополучный конец языческих князей в летописи противопоставлен тем панегирикам, которые заслужили там же Владимир и Ярослав, а также Борис и Глеб, вообще отказавшиеся от этой власти. Вместе с тем государственная власть, прежде всего — единодержавие — имела для русских книжников провиденциальный смысл. Язычник Владимир «единодержець быв земли своей. И тако ему в дни свои живущю и землю свою пасущю правдою, мужьством же и смыслом» («Слово») — еще до крещения (подобно Константину Великому); но земная правда и смысл противопоставлены Иларионом Божественному промыслу, которому приобщился единодержец Владимир, не видевший ни апостола, ни чудес (вопреки Корсунской легенде), но «токмо от благааго смысла и остроумия» (разгадавший Божественный промысел подобно библейскому Аврааму).