Крещение

— Младшой, к Филипенко. Матери пишешь?

— Да ей бы надо.

— Вот так и у меня, матери всегда в последнюю очередь. А чует мое сердце, возьмут тебя от нас.

— Возьмут, Пряжкин. А ты со мной пойдешь?

— Пойтить можно, по смотря куда.

— Да хоть куда. В разведку, скажем. «Языков» таскать.

У писаря глаза округлели и схлынул румянец со щек; Охватов уловил это и ни о чем больше не стал спрашивать. Сунул неоконченное письмо в сумку и обулся.
Вскочил Козырев, ошалел, чем-то встревоженный во
сне:

— Что, опять? Уже, да?

— Мою шинель посмотри, а то уведут.

— А спать можно, товарищ младший лейтенант?

— Только шинель мою, говорю, не проспи.

— Боже мой, это блаженство! — едва не всхлипнул Козырев и, облапив шинель взводного, тут же уснул.

Пряжкин убежал вниз по оврагу еще кого-то искать, а Охватов пошел к полковым шалашам, повторяя в уме свое письмо. Он знал, что письмо его жестоко, что Шура, возможно, и не заслужила столь сурового его осуждения, и страдал от этого, испытывая злое удовольствие от своего страдания. «Она не должна была участвовать во всем этом ужасе. Кому же я расскажу, что мне довелось пережить? На нас двоих и на наших детей хватило бы моих страхов и мучений. Она же знала, что от одних только алчущих глаз можно сделаться порочной. Я не верю ей…»
На склонах оврага, под кустами и деревьями, солдаты рыли окопчики, щели и, наработавшись, сидели рядом с выброшенной землей, курили, без ремней, а иные и без гимнастерок, и что-то мужицкое, домашнее было в их опущенных плечах и спокойных, отдохнувших глазах. На развилке оврага, в поломанном орешнике, тоже были нарыты ямки, а свежая глина затрушена уже подвинувшей травой. У крайних ямок грелись на солнышке два солдата и о чем-то заинтересованно беседовали. Перед ними лежали сатиновые кисеты, книжечка курительной бумаги, а на развернутой пилотке — кремень с обломком рашпиля и ватным шпуром в трубке. «Земляки или друзья — хорошо, — позавидовал Охватов. — Оба кисеты вывалили, кури на здоровье. А небось и не знают, кто у кого в гостях».

— Журавль межи не знает, — говорил один, а другой причмокивал губами и соглашался с ним:

— Только, только.

— Штаб полка в какую сторону? — спросил Охватов.

Тот, что говорил о журавле, со впалыми щеками и выпиравшими в расстегнутый ворот нижней рубахи ключицами, крикливо обрадовался:

— Товарищ младший лейтенант, так вы, оказывается, живехоньки?

— А почему бы мне и не быть живехоньким?

— Да ведь мы тогда от школы-то удрали. Подумали, копец вам.

— Ты хоть бы не признавался уж: ведь без сапог драпал.

— Без сапог, товарищ младший лейтенант. Натурально.

— Счастье твое, что патронов у нас не было.

— Неуж стреляли бы по спинам?

— Я, кажется, про штаб полка спрашивал…

— Правильно идете, товарищ младший лейтенант. Повыше туда будет.

Отходя от солдат, Охватов слышал, как они переговаривались:

— Обрадел я, как перед праздником, — думаю, жив человек. И на-ко тебе — праздник!

— Они, молодые лейтенанты, все уросливые. А ты распраздновался. После праздника с подглазником, Прохор Ильич, ха-ха. Ответил он тебе: «патронов не было». М-да.