Крещение

Слова фюрера потонули в аплодисментах.
Первого июня в глубоком, одетом в железобетон бункере вблизи Полтавы было созвано специальное совещание, на котором присутствовало все верховное главнокомандование вермахта и которое детально обсудило план дальнейшего развития летних операций на Востоке.
Большое летнее наступление было решено начать давно готовившейся операцией «Блау» — ударом на Воронеж. Зная, что в этом районе и к северу от него всю весну наблюдались скопление и активность советских войск, Гитлер особым приказом усилил курскую группировку. Всего для наступления на воронежском направлении кроме основных войск дополнительно привлекалось 28 дивизий.
Дата начала операции «Блау» снова оставалась в глубокой тайне. Гитлер на совещании не назвал даже приблизительного числа.

Утром Охватов проснулся рано. Он спал на изопревшей копешке соломы, закрытой сверху старым рядном. От сырой гнили, которой он дышал всю ночь, болела голова и мутило. Он спустился с копешки, стащил свою шипель, волглую, с сырым запахом прели, и перешел к сараюшке, на кучу осиновых жердей, обглоданных не то козами, не то кроликами. Серые, прополосканные дождями бревешки в стене сарая, запущенный, истоптанный огород, цветущие яблони в саду, набитые горланящими воробьями, уже совсем зеленые ракиты на меже сада — все было облито ранним красноватым солнцем.

Ночь стояла безросная, сухая, и воздух от солнца стал быстро согреваться. Сразу запахло теплым весенним садом. В траве под ракитами сухо и неистово принялись звенеть кузнечики. В овраге за садом кто-то с хрустом ломал хворост, оттуда наносило дымком: видимо, растопляли котлы штабной кухни. А где-то очень высоко в пустынном небе, вроде все на одном месте, нудился комариным гудом немецкий самолет-разведчик. По нему никто не стрелял, словно все забыли о войне в это тихое солнечное утро.
Охватов потерял сон, и ему сделалось неловко лежать: то твердо было под боком, то низко в изголовье, то от шинели муторно пахло прелой соломой.
В сарае храпели разведчики. А за углом на телеге заливисто зевали, крякали и переговаривались. Вначале Охватов не обратил на это никакого внимания, по потом невольно прислушался и по голосам узнал, что это Недокур и Козырев.

— Сдать бы надо книжицу-то, — говорил Козырев. — За это дело может нагореть… И тебе, и взводному. Наперед знай.

— Ладно пугать-то, Козырев. По-немецки ж я все равно ни бельмеса. А бумажка тонкая, мягкая, и из одного листочка как раз выходит две закрутки. Хорошая книжица. И удивляет меня, Козырев, одна штуковина: как ее немец сам не искурил? Олух, верно?

— Тебе, брат Недокур, не попять, почему он ее не искурил.

— Все как-то загадками говоришь, Козырев. Не понять, не понять.