Кресло русалки

Я вспомнила, что сказал Уит в тот день в лодке, вспомнила дословно. Мне никогда не заставить их понять, что мне нужно побыть наедине с собой: Я имею в виду – духовно. Он назвал это уединение «одиночеством бытия».

– А ты попробуй, – попросила Ди.

Вот примерно что я ей сказала, предварительно переведя дух.

– Наверное, это прозвучит нелепо, но моя жизнь превратилась в какую-то стоячую лужу, словно атрофировалась. Вечно приходилось играть какие-то роли. Они мне нравились, Ди, правда нравились, но они иссушали меня, и это была не я. Понимав ешь? Я чувствовала, что должна быть какая-то другая жизнь под той, которую я вела, вроде подземной реки, и я умру, если не докопаюсь до нее.

Последовавшее за моими словами молчание было для меня передышкой. Я скользила спиной по холодильнику, пока не села на пол. Где-то там, когда-то раньше, я утратила одиночество бытия, говорившего мне, кто я. Объяснявшее тайну моего существования. Я не смогла нести весь мир на своих плечах, нырять и выныривать из собственных эротических глубин.

– Ты больше не любишь папу? – спросила Ди.

– Конечно люблю. Конечно. Как я могу не любить его?

Не знаю, зачем я сказала ей это. Утешительная правда. Вот только в какой пропорции?

Мы с Хью прожили двадцать лет с такими добрыми намерениями, но отчасти в воображаемом мире, проистекавшем из нашей неразлучности. В деле жизни мы стали исключительно функциональными партнерами. Даже в сокровенном деле, диктовавшем то, что нужно другому: хороший отец, хорошая дочь, маленькая девочка в ящике. Все эти призраки, которые прячутся в трещинах взаимоотношений.

Казалось правильным разрушить все это. Не причинять боль Хью – я всегда буду жалеть об этом.

– Ты останешься там на все лето? – спросила Ди.

– Не знаю. Знаю только, что я… – Я не знала, сказать ли это; хочет ли этого Ди.

– Что ты любишь меня, – закончила она, и это было именно то, что я собиралась сказать.

Я заглянула в монастырь в начале мая. Жара наступила, как настает обычно, и стала ночь за ночью укрывать остров душным шерстяным покрывалом. Это гнетущее состояние должно было продлиться до самого октября.

Подходя к приемной, я увидела дюжину монахов, сидящих на четырехугольной лужайке аббатства и плетущих неводы. Монахи расположились в точном порядке, как шахматные фигуры на большой зеленой доске, каждый – с грудой мотков бечевы на коленях. Я помедлила, мгновенно вернувшись в детство, в те дни, когда монахи прятались от испепеляющей жары в доме для плетения сетей, продуваемом прохладным бризом с болот.

– Кондиционера им не хватает, – произнес чей-то голос, и, обернувшись, я увидела лысого монаха, которого встретила в тот день, когда купила в сувенирной лавке книжку отца Доминика. Он, нахмурясь, смотрел на меня сквозь очки с толстыми стеклами. Мне потребовались считанные секунды, чтобы вспомнить его имя. Отец Себастьян. Человек без чувства юмора. Человек, державший монастырь в ежовых рукавицах.

– Не понимаю, как вам удается проходить все лето в этих рясах?

– Это наша скромная жертва. – сказал отец Себастьян. – Люди больше не приносят жертв.

Его неотрывный взгляд и подчеркнуто произнесенное слово «жертва» вызвали у меня странное чувство, и я внезапно подумала об отце.

Отвернувшись, я снова внимательно посмотрела на монахов на траве.

– Уж не брата ли Томаса вы ищете? – спросил отец Себастьян.

Я мигом развернулась к нему:

– Нет, с чего бы? – Вопрос ошеломил меня, и, не сомневаюсь, это было написано у меня на лице.

– Вы не хотите сказать мне правду, разве нет? – прищурился отец Себастьян.

Каким образом он мог узнать об Уите и обо мне? Я просто не могла поверить, что Уит признался ему. Отцу Доминику, возможно, но не отцу Себастьяну.

– Нет, – сказала я практически шепотом, – не хочу.

И, приосанившись, пошла через монастырский двор к церкви аббатства.

Ветер разнес повсюду обрезки бечевки. Было похоже, будто над лужайкой пронеслись Парки, разрезая все направо и налево. Один из монахов ловил обрезок бечевы, почти дотягиваясь до него, но ветер вновь и вновь уносил ее прочь. Что-то в этом преисполнило меня печалью и желанием. Я на ходу стала подбирать обрывки веревки, даже самые маленькие, и засовывать в карман. Я чувствовала, что отец Себастьян по-прежнему стоит и наблюдает за мной.

Я сказала ему правду. Я пришла не для того, что-0ы увидеться с Уитом. Я оказалась в монастыре, потому что, сколько бы я ни старалась, я не могла противиться болезненному искушению вновь увидеть русалочье кресло, зная то, что я теперь знала о смерти отца. Но правда и то, что я пришла утром потому, что в эти часы Уит был где-то в аббатстве. Перед этим я вымыла голову и надела короткое, спортивного покроя платье.