Кресло русалки

Это была трубка, которую я подарила отцу.

Я снова быстро взглянула на мать, поднесла трубку к косо падавшему в окно свету, но ничего не могла сообразить. Колени стали влажными и студенисто дрожали – стоять было невозможно. Я опустилась в кресло.

Как могла трубка оказаться в ящике? Когда она положила ее туда? Она должна была лежать на дне океана вместе с «Морской Джесс», вместе с отцом. Я снова и снова думала об этом – как же все-таки это могло случиться?

Джозеф Дюбуа стоял в своей лодке в последнем пятне темноты, глядя на восток, туда, где солнце поднимало над водой свое сияющее чело. Тогда он часто выводил лодку в море «приветствовать зарю» – таковы были его собственные слова. Мы с Майком садились завтракать, отца не было, и мы говорили: «Папа все еще приветствует зарю». Мы думали, что в этом нет ничего необычного и что все моряки поступают так, что для них это что-то вроде утреннего бритья. Он отправлялся один, невозмутимо курил трубку и наблюдал за тем, как море превращается в волнующуюся световую перепонку.

Я представила его в то последнее утро выбивающим трубку о поручни. Вы когда-нибудь видели, как искры вылетают из трубки, как далеко они разлетаются? Он выколачивает трубку, а между тем, незаметно для него, топливная система подтекает. Часть пепла, во сто крат меньше мотылька, падает в лужицу бензина возле мотора. Хлопок, вспышка пламени. Огонь прыгает по лужице, как пущенный по воде камень. Потрескивая, он устремляется вперед, и мне всегда казалось, что отец оборачивается именно в этот момент, когда пламя обрушивается в бензобак и все ярко вспыхивает и разлетается на части.

Я так часто представляла себе это, что и помыслить не могла, чтобы это произошло как-то иначе. И все говорили примерно то же – полиция, газеты, весь остров.

Я закрыла глаза. Я чувствовала, что главное в моей истории оказалось плодом чистейшего и вопиющего вымысла. Вместо этого появилась пустота. Я до боли сжала трубку. Потом расслабила пальцы. Нагнувшись, понюхала ее чашку, это было все равно что понюхать отца.

И тут все поменялось местами. Причиной пожара была не трубка. Я еще несколько минут просидела возле ящика, мать спала в другом конце комнаты, и вдруг меня осенило: я не виновата!

Глава двенадцатая

Я взяла трубку к себе в комнату. Представлялось сомнительным, чтобы мать стала рыться в ящике и пожалела о пропаже. Когда я засовывала ее в сумочку, облегчение, которое я испытала, сменилось сильным гневом. Я начала расхаживать по комнате. У меня появилось непреодолимое желание встряхнуть мать, чтобы она проснулась, и спросить, почему она позволила мне расти, веря в то, что моя трубка стала причиной трагедии.

Моя вина была моим частным делом, тяжестью, которую никто не видит, вроде той, что нападает во сне, когда пытаешься бежать, но едва можешь пошевелиться. Этот груз не переставая давил на меня, и ведь она ничего не сделала. Ничего.

Стоп. Тут что-то не так. Может быть, мать думала, что я не знаю про трубку. Она пыталась защитить меня – никогда не говоря о ней, спрятав заметку, – и все же это не оправдывало ее. Не оправдывало. Она должна была хоть капельку подумать, что мы с Майком рано или поздно все узнаем. Ради бога, целый остров знал про трубку. Как она могла подумать, что мы не узнаем?

Я слышала, как она ритмично дышит. Мне не хотелось быть здесь, когда она проснется. Я нацарапала записку о том, что мне нужно пойти немного подышать, и швырнула ее на кухонный стол.

Дом Хэпзибы стоял от нас меньше чем в миле на повороте дороги, огибавшей кладбище рабов, затем птичий базар цапель и наконец выводившей к морю. Преодолев поворот, я увидела дом, окруженный дикими зарослями примул и молочая. Постучала в переливающуюся синим цветом дверь. Хэпзиба не откликалась.

Я пошла по дорожке к задней двери. Маленькое крыльцо под навесом, незапертая дверь. Я зашла в дом и легонько постучала в кухонную дверь цвета индиго, такую же блестящую, как и входная. Синий окрас предположительно должен был отпугивать Буга Хэга – злого духа, который, как говорили, высасывает из тебя душу по ночам. Я сомневалась, что Хэпзиба верит в Буга Хэга, но она любила старинные предания галла. А на случай, если синие двери не остановят Хэга, Хэпзиба обнесла сад рядом витых раковин.

Около крыльца стоял так называемый гадальный стол, заваленный разного рода изношенными и обтрепанными островными сокровищами, которые она собирала большую часть жизни.

Я подошла к нему, охваченная внезапной сильной ностальгией. Мы с Майком часами торчали возле этого стола, склонившись над ним. Тут были свалены в кучу ветви кораллов, крабьи клешни, морские губки, акульи глаза, всякие моллюски. Здесь не брезговали никакими, даже самыми непритязательными, даже треснувшими ракушками. Обеими руками я зачерпнула несколько морских ежей и морскую звезду с отбитым лучом. Перья белых и серых цапель и ибисов валялись вперемешку со всем этим добром, некоторые стояли торчком, как будто выросли здесь.