Крёсна

На город спускался вечер, самое его начало, когда до сумерек еще далеко, но жизнь как-то притихает, угоманивается. Еще много дел у людей, самое время готовить еду, и шкварчат на кухоньках, в коммунальных коридорах и деревянных хозяйственных пристройках разнообразного калибра и выдумки единообразные керосинки и керогазы, распространяя вблизи жилищ съедобные запахи, легко разгоняемые слабым ветерком вдоль тихих улиц, так что кажется, будто весь город вот-вот усядется за столы, на табуретки, стулья и прочую движимость, чтобы затихнуть на полчаса, а то и всего-то несколько минут, и насытиться или просто заморить червячка.

Потом, позже, в сытые годы, я почти никогда не улавливал отчего-то запаха еды на городских улицах. То ли форточки потом стали открываться в другую сторону, то ли запахи уменьшили свою силу, то ли просто я стал посытее и перестал без конца думать о еде.

Словом, вот в такой час я двигался по забытой мной причине мимо своей притихшей школы, увидел распахнутые ворота, в которые водовоз привозил свою бочку, и замер.

У выгребной ямы, под узкими оконцами школьного туалета, была откинута крышка, рядом с ней стояла склизкая и вонючая бочка, а на меня покорно глядела послушная лошадка, несчастное существо, запряженное в свое постыдное тягло.

Но меня поразило не это!

В опасной близости этой зловонной бочки, вовсе даже не зажимая нос, стояла наша Анна Николаевна, пусть и в коричневом, но элегантном же платье с отложным воротничком, в туфельках с невысокими же, но каблучками, и говорила, прижав руки к груди, с… говновозом!

И этот золотарь был молодым мужчиной!

Он отбросил капюшон и что-то частил учительнице, будто торопливо рассказывал важную историю. А Анна Николаевна смотрела на него с испугом и восторгом — вот что я увидел!

Волосы и многодневная щетина у золотаря были какого-то угольного цвета, чернотой же горели и глаза, а когда он увидел меня, замершего в воротах, то резко, с испугом, замер. Но Анна Николаевна что-то ему негромко сказала, и он отвел глаза от меня, снова заговорил.

Потом ему говорила учительница. Может быть, спрашивала, потому что он кивал и кланялся. Наконец она протянула ему руку и я понял, что это деньги: красная тридцатка хорошо выделялась среди остальных бумажек.

Черный ассенизатор стянул с руки брезентовую рукавицу, осторожно, двумя пальцами, принял деньги, сунул их куда-то под хламиду, а потом, вытянув руки по швам, резко опустил и вскинул голову, кланяясь Анне Николаевне, как кланялись в кино белые офицеры.

Она что-то сказала еще, он кивнул, учительница повернулась ко мне спиной и пошла от бочки и от золотаря к заднему крыльцу школы. Чернявый дерьмовоз натянул рукавицу, накинул капюшон на глаза — стал похожим на всех остальных своих компаньонов. Потом ухватил длинную ручку ковша и стал толкать его в зловонный люк.

Я двинулся дальше.

И как ни ломал голову, совершенно не мог сообразить, о чем могла говорить с золотарем моя учительница и зачем давала ему деньги. Ясное дело, школа должна была платить за свою очистку, но ведь для таких дел у нас есть директор Фаина Васильевна или, на худой конец, возчица, истопница и уборщица Нюра — вполне ответственный человек. Для таких дел.

При чем тут орденоносная Анна Николаевна, знаменитая на весь город?

* * *

Долго ждать не пришлось — все прояснилось следующим же утром.

Преимущество учителя начальных классов в том, что он в одиночку преподает все предметы и хорошо знает, в чем сильны, а в чем слабы его дети. Захромали, например, все по той же арифметике, не помогают занятия в учительской — взял, и весь день, изменив расписание, подтягивает народ по этой самой арифметике. Или по русскому. А страдали дисциплины из невиннейших — пение да рисование. Анна Николаевна хоть и пошучивала, что лишена Божьего дара рисовать и петь, тут же огорченно говорила, как жалеет об этих своих недостатках, потому что, может быть, половина успеха всякого человека таится в этих умениях.

Пришел, например, в гости к новым знакомым, увидел пианино, присел, сыграл что-нибудь виртуозное, а еще если и спел, то — всё, ты душа общества, еще и словечка своего не сказал, а тебя все уважают.

Однако дальше этих рассуждений дело не шло, и если требовалась жертва во имя арифметики, то она безжалостно приносилась в виде даже необъявляемой отмены рисования и пения.

И все же что-то точило, видать, нашу учительницу. В каком-то молчаливом споре с собой она, наверное, не могла извинить себя за неполную гармоничность образования, которое нам давала. Может, корила себя бессонными ночами: а вдруг среди нас тихо затесался какой-нибудь великий художник Шиш кин, картину которого «Мишки в лесу» я знал но фантику от конфеты, выменянного мной на какую-то иную детскую драгоценность. Конфету я не пробовал, но обертка от нее была редкой и красивой, вот я, подумав, и приобрел ее. приобщил к своей коллекции в пустой коробке из-под папирос «Казбек» — где нарисована красивая гора, на фоне которой скачет черный всадник в горской бурке.