Крест и корона

— Лорд Честер хочет приехать в Дартфорд в День всех усопших верных. В этот вечер мы проведем, как обычно, специальную мессу, дабы почтить память умерших. На нее, конечно, не допустят посторонних. Но перед этим… — Настоятельница подняла подбородок. — Перед мессой у нас состоится поминальный пир, на который приглашены лорд Честер с женой.

Я не верила своим ушам. Пир в монастыре?! И рискнула уточнить:

— А какого рода это будет пир?

— Самый обычный, — отрезала она. — Еда, питье, музыка — все как полагается.

Мы с братом Эдмундом оба погрузились в молчание. Он был потрясен не меньше моего. Только слышно было, как щелкает шарик с благовониями.

Наконец мой спутник сказал:

— Позвольте узнать: а по какой причине мы даем этот пир?

— Ха! — Брат Ричард отвернулся от окна. — По очень простой: лорду Честеру так захотелось — вот и вся причина. А мы должны пытаться по мере сил быть в фаворе у придворного, который сам в фаворе у короля.

— Брат Ричард, — укоризненно произнесла настоятельница, — еще одно такое высказывание — и вы будете незамедлительно изгнаны из Дартфордского монастыря. Епископу Гардинеру придется подыскать для вас другое место.

Щеки ее алели, она в гневе уставилась на брата Ричарда. Тот несколько мгновений смотрел ей в глаза, а потом, подчиняясь, опустил взгляд.

— Поскольку лорд Честер — отец одной из наших сестер, его желание посетить Дартфорд вполне естественно, — продолжила настоятельница Джоан уже гораздо спокойнее. — Я полагаю, что и день посещения он тоже выбрал не случайно. Ровно год назад умер другой его ребенок — младший сын.

Я вспомнила, что в ноябре прошлого года сестра Кристина действительно получила специальное разрешение оставить монастырь на время похорон. Вернулась она тогда, погруженная в печаль, и ей потребовалось несколько недель, чтобы стать прежней — волевой и сильной.

— Чем можем быть полезны мы с сестрой Джоанной? — спросил брат Эдмунд.

— Вы должны будете исполнять музыку на поминальном пире. Мне известно, что вы играете на лютне, брат Эдмунд. А сестра Джоанна искусно владеет виуэлой — испанской гитарой.

Я была поражена тем, что настоятельнице известно о моей любви к музыке. В монастыре я играла на виуэле всего несколько раз. Я дорожила этим инструментом — мать выписала его из Испании, когда мне было двенадцать лет, и сама научила меня играть. Я взяла виуэлу с собой в монастырь, и настоятельница Элизабет поощряла мои занятия. Однако после возвращения из Тауэра я ни разу не прикасалась к виуэле. Меня тронуло, что новая настоятельница знает о моих скромных талантах.

Все тем же тихим голосом брат Эдмунд поинтересовался:

— А не будет ли для лорда Честера предпочтительнее, если он услышит игру музыкантов, знакомых с песнями, которые играют при дворе?

На это настоятельница раздраженно ответила:

— Нет, брат, для него это не будет предпочтительнее. Лорд Честер особо просил, чтобы для него играли члены монастыря.

Братья принялись обсуждать с настоятельницей наш репертуар и прочие детали. Хотя эти планы касались и меня, я не слушала, поскольку была занята совсем другим. На дальней стене в кабинете висел большой портрет. Я видела его там и раньше, когда заходила к настоятельнице Элизабет, но никогда прежде не рассматривала его так внимательно.

Резная деревянная рама была украшена переплетающимися ветками с маленькими, едва прорезавшимися листочками. Некогда яркий цвет рамы поблек, словно листья и ветки были позолочены очень давно и со временем выцвели. Но внимание мое привлек изображенный на портрете человек. Средних лет, на вид очень серьезный, даже важный. Каштановые, разделенные посредине пробором волосы ниспадают, закрывая уши. Человек на портрете был совершенно не похож ни на святого, ни на кого-либо из столь почитаемых доминиканцами знаменитых католических принцев. Он скорее напоминал одного из героев Чосера, этакого благородного рыцаря былых времен. На широкие плечи накинут темный узорчатый плащ, на груди — простой медальон. Лицо красивое, аристократическое, с тонкими чертами. Глаза взирают с холодным высокомерием. Обычно лица, выходившие из-под кисти живописцев прошлых веков, не знакомых с художественными открытиями маэстро Ганса Гольбейна, неотличимы одно от другого, но этот портрет никто не назвал бы заурядным.

Я услышала собственный голос:

— Кто изображен на этом портрете?

Настоятельница Джоан остановилась на полуслове и в удивлении повернулась.

— Кажется, это Эдуард Третий, основатель монастыря? — проговорил брат Ричард.

Настоятельница отрицательно покачала головой:

— Нет, это его старший сын, принц Уэльский. Король Эдуард распорядился повесить здесь эту картину.

— Интересно, зачем ему понадобилось вешать в Дартфорде портрет Черного принца? — удивился брат Ричард.

Черный принц. А ведь я слышала что-то о нем совсем недавно, но не здесь, не в монастыре. Растревоженная память не давала мне покоя.

Настоятельница открыла было рот, собираясь ответить брату Ричарду, но в этот момент раздался стук в дверь. Привратник сообщил ей, что из Лондона прибыл курьер.