Крест. Иван II Красный. Том 2

   — Васька-то Вельяминов? — Семён опять набычился. — Он боярин наглый, малосовестливый, но преданный и старательный. А это — главное. Прошу тебя, Ваня, про Алёшку Хвоста ни слова, а то опять лбами сшибёмся, а зачем нам это? Алёшке нет прощения. Все его московские волости я взял на себя, а сейчас, если заключим мы втроём братское Докончание, я их все подарю твоему наследнику, а покуда он не войдёт в силу, ты ими распоряжайся.

Иван растерянно молчал: отказываться от щедрого подарка не резон, но и принять имущество несправедливо попавшего в опалу Алексея Петровича Хвоста как-то совестно. Спасительная догадка подсказала решение: ведь собирался позвать Хвоста к себе в бояре, и если когда-нибудь удастся осуществить это намерение, то все его волости можно ему в сохранности и вернуть!

И опять Семён угадал тайный ход мыслей брата, предостерёг сурово:

   — Если приберёт меня до поры Господь, а ты станешь великим князем, то всё одно, чтобы духа его в княжестве нашем не было! Это я и в нашей Докончательной грамоте запишу, чтобы не забыли вы с братцем.

Семён смотрел холодно, в упор, не мигая. Иван выдержал взгляд, ответил миролюбиво:

   — Может, Сёма, не будем распаляться в гневе, а то ведь не ровен час опять к нелюбию придём?

   — Не будем. Но в Докончание я это внесу и Андрюхе строго-настрого накажу: отрублен Хвост, нет его и не будет! Баню-то пойдём поглядим, готова ли?

Вышли во двор. Из туч веялся мелкий сухой снег.

От прясел, к которым слуги привязывали лошадей, шёл только что спешившийся князь Андрей.

3

Над шеломчиком церкви вились чем-то обеспокоенные галки, издавая резкие надтреснутые звуки — словно сухие лучины на растопку щепали. С жнивья, начинавшегося сразу за крепостной стеной, снялись сбившиеся в стаю для совместного отлёта в тёплые края грачи, заходили кругами над церковью, смешиваясь с галками в одном чёрном месиве. Их крики и потрескивание маховых перьев создавали оглушительный шум, и невозможно расслышать было, что сказал подошедший к братьям Андрей, лишь по движению губ угадали:

   — Буде здравы, братовья!

Семён с досадой задрал голову, словно надеялся утихомирить птиц взглядом, усилился голосом, перекричал их:

   — По рукам да в баню! — И первым выступил на покрытую свежей порошей, но легко угадываемую тропинку, глубоко протоптанную в пожухлой траве.

Первым поднялся на крыльцо, отчинил тяжёлую, из толстых сосновых пластин дверь. Она протяжно скрипнула на подпятках. Семён пропустил братьев вперёд, затем вошёл сам, с наслаждением вдыхая банное тепло. Андрей остановился возле волокового, затянутого сухим бычьим пузырём оконца, смотрел на старшего брата вопрошающе.

   — Сейчас всё поймёшь, — успокоил его Семён. — А покуда отгани загадку (ты, Иван, молчи, ты знаешь): «Пузатенькие, рябенькие, зелёные, ходят босиком»?

   — Нешто мы станем такими, если разнагишимся?

   — Не угадал. Это камни в банной печке, верно, Ваня?

   — Да, они у меня тут такие отчего-то.

   — Я в прошлый раз ещё приметил: откуда, думаю, такие чудные дикари Ваня приволок?

   — Не я, Святогон мой. Со дна озера достал.

   — Из Рузы нешто? Повели мне таких привезть, дозволишь, чай, Ваня? — Семён был непривычно многоречив и раскидист, зорко подкашивал глазом на Андрея. — А чего это ты трубу не поставишь, всё по-чёрному топишь?

   — Собрался было, а Шура говорит: когда по-чёрному баня топится, вся нечисть и зараза с дымом улетают.

   — Это так, это она у тебя умница. Да и духовитости такой в белой бане не бывает. Ишь, жар-то какой — раскалённый, как огонь, а ласковый! — Семён уже разоблачился, сбросил одежду комом на лавку и вошёл в парную.

Братья переглянулись и тоже начали раздеваться.

Стены, потолок, даже полок с приступками и подголовьем были прокопчены, черны от дыма, но начисто отмыты от копоти и сажи. Семён опрокинул на пузатенькие, рябенькие, зелёненькие дикари ушат воды, разбавленной квасом, — пар со свистом ударил в потолок.

   — Опарил, — объяснил, возвращаясь в предбанник, Семён. За дверью слышалось глухое ворчание и рокот раскалённых и облитых дикарей. — Пусть выстоится баня, а покуда медку хватим да потолкуем, умом пораскинем... Верно, Андрюха?

   — Отчего же не верно... Ума — два гумна да баня без верху...

Семён пристально посмотрел на брата, решил, что нет в его словах непокорства или вызова, простая присказка.

   — Посчитали мы с Иваном, что пора кончать нам нелюбье... Братья ведь родные.

   — Значит, посчитали и за меня тоже? — сразу взъерошился Андрей.

   — Что ты! Упаси Бог! Мы за тобой послали, чтобы вместе посчитать.

   — Ну, что же, поживём как братья, посчитаемся, как жиды. — Андрей нырнул в парную. Слышно было, что и он плеснул ушат воды, зашипели, всхлипывая, камни. Уж и шелест берёзового веника можно было уловить.

Иван с Семёном переглянулись: да, крутенек у них братец! Но тот, видно, одумался, вышел с видом несколько пристыженным:

   — Верно ты, Сёма, сказал: баня опрела, но не выстоялась.

   — Я завсегда верно говорю! — Семён протянул братину, всклень наполненную мёдом.