Крест мертвых богов

Данила не видел, точнее, не видел ничего такого особенного, ради чего стоило лезть в кладовую. Подумаешь, письма. Старые, правда, бумага пожелтела, пожухла и на ощупь хрупкая, как сухой кленовый лист. А буквы выцвели и почти сливались с общим фоном, хорошо хоть почерк читается легко – буквы крупные, аккуратные, почти как в учебнике для первоклашек.

– Ты читай, читай, – подсказала Гейни, запустив руку в ящик.

«Милая моя Оксана, Ксения, Ксюшенька».

Чушь какая-то, может, кто-то из теткиных любовников? И она столько лет их хранила? Хотя нет, тетку же Яной зовут, а тут пишут Оксане какой-то.

«Знаю, что письмо это ты никогда не получишь, но все одно пишу. Легче так… прости меня, если можешь, есть ли там Бог, нету ли – не знаю, не Его о прощении прошу – тебя одну».

Роман какой-то в письмах, сопли и муть какая-то, но Гейни смотрит, а значит, надо читать, иначе обидится.

«Вчера вечером опять стрелялись с Сергеем Аполлоновичем, вот ведь удивительное дело, надоело жить, до оскомины надоело, до тошноты и того, что, просыпаясь, думаю о том, скорей бы вечер, и может статься, на этот раз свезет. А беру в руки револьвер Корлычева, и как-то оно страшно становится, пальцы немеют, руки дрожать начинают, и сомнения всякий раз – неужто никак иначе».

– Тут их немного, писем, за раз прочесть можно, – Гейни провела ладонью по поверхности стола и тут же брезгливо вытерла руку о халат. – Вообще прикольно получается.

– Что прикольного? – Даниле было неуютно в кладовке, тесно, пыльно, душно, и письма эти, чужие и непонятные, раздражали.

– Ну так, просто…

«Совсем непросто все выходит, милая моя Оксана. Я вижу многое из того, чего не должен видеть, я думаю о том, о чем не должен думать, я ищу смерти сознательно, потому как боюсь того, что ожидает меня впереди. Гришка и Мишка откровенно меня боятся, прочие же и вовсе за безумца почитают, не замечая, что сами обезумели. И я не замечал, прежде все выглядело верным, правильным, я служил идее, я судил, я делил, чтобы поровну всем, чтобы как завещал товарищ Ленин, как говорил товарищ Сталин… товарищ Дзержинский… холодная голова и твердая рука».

Письмо закончилось, буквы поплыли, склеились, превращаясь в путаные обрывки чернильных линий, разобрать которые Данила не сумел, как ни силился. А жаль, находка Гейни вдруг стала интересной, до того интересной, что никак не хотелось выпускать из рук жухлые листы бумаги.