Крест мертвых богов

Быть тактичной не получилось, быть сочувствующей – тоже, оставалось просто быть такой, как есть. Зеркало молча играло отражениями, моим и Данилы. И квартиры. Сложный рисунок светотени на полу, сложный рисунок черных пятен на обоях, сложный рисунок Даниловых эмоций на его лице. Ребенок, который ничего не умеет скрывать.

– Это из-за тебя! – его голос разнесся по квартире, заполняя пустоту, больно ударил по ушам. Заткнуть бы их, чтоб не слышать.

– Это из-за тебя!

Он сделал первый шаг. Потом еще один.

– Я тебя ненавижу, слышишь? – Данила наступал, я отступала. Не ребенок, с меня ростом. Сильнее, гораздо сильнее. Широкие запястья, широкие ладони, пальцы длинные. Не о том думаю, совсем не о том. Данила зол, но не настолько же, чтобы…

– Ты – стерва, богатая, зажравшаяся сука!

Красные пятна на его щеках, будто румянами мазнули… какая чушь в голову лезет.

– Тебя убить надо, – он уже не орет, и это внезапное спокойствие внушает настоящий ужас. А отступать некуда, за спиной холодная скользкая поверхность. Зеркало.

Я хочу туда, в зазеркалье, спрятаться, можно и навсегда. Данила близко… сказать, попросить успокоиться, наорать… что-нибудь сделать, а меня точно парализовало, даже пальцем шевельнуть не в состоянии.

– Ты… ты… – он силился что-то сказать. Чужое лицо, искаженное, испорченное, звериное… не хочу видеть. Закрываю глаза. Все равно. Теперь совершенно точно все равно, что со мною случится. Время тянется, вдох-выдох и несколько ударов сердца.

– Ненавижу! – он выдохнул это слово мне в лицо. И в следующую секунду оглушительный звон стер и звуки и слова… дождь осколков.

Больно.

Мы сидели в кухонной зоне. Молча, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. Перемирие? Вынужденное, оплаченное разбитым зеркалом – серебристо-стальная груда на полу – и кровью? Мне порезало щеку и шею, Даниле руку. Обработанные перекисью раны жгли, но не так сильно, как обида. За что он так? Почему?

Данила первым нарушил молчание:

– Это ты ее убила.

– Гейни? – Курить хочется настолько, что почти чувствую вкус сигаретного дыма. Лилово-смородиновый, слегка отдающий мятой. А Данила вместо ответа кивает. На щеке царапина, нужно обработать, но ведь не дастся. Теперь он меня ненавидит, раньше просто недолюбливал, теперь же ненавидит. Мысли прыгали, бессвязные и нелогичные. Костик сказал бы – женские.

Костик – специалист по чужим мыслям. А Гейни убили.

Совсем убили. И теперь Данила меня ненавидит.

– Она все про тебя знала, и ты ее убила. – Данила сжал руку в кулак, на белом бинте проступили красные пятна. Господи, да за что мне все это? – Заказала. Сначала маму, потом Гейни.

Маму? Он про Ташку говорит? Я заказала Ташку?

– Ты кури, ты всегда куришь, когда психуешь, – продолжил Данила. – И вчера тоже курила, еще до того, как про Гейни узнала. А с чего, если тогда все было в норме? И после обыска курила. Они ж поэтому обыскивали, правда? Из-за Гейни?

Сыщик. Еще один сыщик на мою голову, только этот не станет слушать доводов и доказательств, ему не нужны санкции и ордера, он уже все решил, рассмотрел и вынес приговор.

Оправдываться? Мне оправдываться перед пятнадцатилетним мальчишкой, который фактически живет за мой счет? Унизительно.

– Данила, Ташу… Наташу я любила. Всегда любила, несмотря на то что давно не видела. Я никогда бы не… даже подумать не могла! – Срываюсь на крик и замолкаю. Гордость в горле тяжелым комком, не проглотить, того и гляди подавлюсь.

А сигареты безвкусные, но успокаивают. Руки, правда, дрожат. И на костяшке царапинка, которой прежде не заметила.

– Врешь ты все, – Данила поднялся. – Ты только себя любишь. И Костика своего… а остальные побоку.

Он ушел. Я не пыталась остановить. Я сидела, рассматривая чертову царапину на пальце, прислушиваясь к слабому жжению в порезах.

Принц, выбравшись из-под стола, сел напротив и, склонив голову набок, слабо заскулил. А ему что от меня надо? Что им всем от меня надо? Я не убивала. Я никогда бы не смогла…

Груда осколков на полу переливалась серебром и солнечным светом.

Нужно позвонить Костику, я просто не вынесу этой тишины.

Данила

Гейни умерла. Ее теперь не будет больше. Странные слова, страшные слова, солоновато-горькие, как кровь из прокушенной губы. Бурая струйка стекает по подбородку, щекотно, а сил, чтобы взять и вытереть, нет.

Непонятно, как дальше. Он трус и слабак, даже ударить не смог, не то что убить. И испугался, когда зеркало разлетелось и кровь пошла, решил – вены перерезало, а тетка, та успокоила, полила чем-то жгучим и перебинтовала. Вот он, бинт, уже сероватый, набравший пыли, с темными крапинами подсохшей крови.

От крови тошнит. И от ненависти тоже. Только ненавидеть получается плохо, точнее, совсем не получается. У тетки глаза синие-синие, как у мамки, и смотрела так же… беспомощно. И зажмурилась со страху. Вот если б она не зажмурилась, Данила ударил бы, или в горло вцепился, душу вытряхнул бы, и плевать, что потом суд и тюряга. Он ведь собирался, за маму и за Гейни, за то, что их нет, а он, Данила, жив.

А вышло, что трус и слабак.