Крест мертвых богов

Никита выздоравливал. Медленно, тяжело, то и дело скатываясь то в жар, то в озноб, а то и вовсе в муторное, сдобренное кошмарами забытье. Но всякий раз он выбирался, заставляя Федора Николаевича удивленно качать головой, подслеповато щуриться – очки таки разбились – да пространно рассуждать о возможностях человеческого организма. По мне же, дело было отнюдь не в организме, разодранном ранами, изъеденном болью и лихорадкой, а в неукротимом, неподдающемся объяснению и пониманию желании жить.

И болезнь отступила, а к первым заморозкам Никита начал подыматься с постели, конечно, не без моей помощи, которую воспринимал как должное, не пытаясь благодарить. Более того, стоило мне отлучиться по госпитальным делам, как Озерцов начинал злиться. Вообще, злился он часто и беспричинно, словно кипящая внутри истощенного тела энергия не находила себе иного выхода, кроме такой вот, беспомощной пока, ярости.

Я не сердился на Никиту и не жалел его, потому что в жалости он нуждался менее всего. Я исполнял приказ, почти безотлучно находясь рядом с товарищем Озерцовым. Но, полагаю, не будь приказа, я по собственному почину, по долгу одного человека перед другим, не бросил бы Никиту.

Слишком он отличается от меня, слишком он отличается ото всех, кого я знаю. На добро ли, на зло, как шептал Федор Николаевич, но такие, как Никита, будут строить мир, а значит, следует присмотреться к ним попристальнее… поучиться умению выживать.

Сегодня я немного припозднился по причине гололеда да многочисленных патрулей на улицах, останавливали раз пять, долго и придирчиво проверяли документы, столь же долго выясняли, куда и по какой надобности следую, всякий раз возникало нехорошее чувство, что все, сейчас велят «пройти для выяснения личности», но обошлось.

А Никита даже не разозлился.

 – Ну что, контра? – Он стоял, покачиваясь, упираясь обеими руками в стену, покусывая посиневшие от напряжения губы, но стоял. – Видишь, говорил же, что выживу… теперь всем покажу… сучьи дети… распустились.

Я шагнул к нему, нельзя же так, без присмотру и самому с постели подыматься, он же ослаб совершенно.

 – Стой! Руки убери, к-контра… на, цацку свою забери.

Никита, одной рукой по-прежнему упираясь в стену, другой нащупал кожаный шнурок, дернул, потом еще раз, и еще, с нарастающей валом злостью. А шнурок не спешил разорваться. Через голову снял бы, дурачок, но нет, ему бы все порвать, уничтожить.