Крест на чёрной грани

Голос кажется знакомым, слышанным-переслышанным. Да это же Мирон Поликарпыч Березов-Сохатый, тоже прикатил поторговать. И с чего это он развеселился. Я пробился сквозь людскую толпу к телеге, Сохатый узнал меня сразу.

– Доброго здоровья, доброго здоровья, – повторил он, крепко пожимая руку. – Прогуляться собрались, Иосиф Петрович?

– Да вот вышел на люди, скучаю там, в моём укромном поместье.

– Добре-добре, Петрович, тут всякий раз занятно. И смеху, и слёз хватает… На позапрошлой неделе у одной бабёнки всю поклажу из-под рук утянули.

– Как же так? Без надзора оставила, что ли, она добро-то своё?

– А очень просто, Петрович. Один из воришек встал перед бабёнкой, давай вроде бы торговаться, отвёл её глаза в сторону, другие за спиной-то её мигом управились. Обернулась – их след простыл. Заголосила лихоматом, да што толку… Тут надо ухо востро держать, если не хочешь показаться старухе с пустой телегой и без гроша в кармане. Я дак на всякий случай вожу с собою одну штуковину.

Мирон Поликарпыч приподнял полу обношенного зипуна, и я увидел добрый кистень – круглая гиря на цепи с берёзовой ручкой тянула, пожалуй, фунтов десять – двенадцать. Вот так забава! Медведь растянется с одного удара такой железякой.

– Без него нельзя, опасно, – говорил со спокойной усмешкой Сохатый.

– Тута, на базаре, он, можа, и не понадобится, а в дороге держи настороже под рукой: разбойников страсть много, Петрович, таится, стерегут, гады, честного мужичонку, грабят. Со мной, верно, пока ничего такого не случалось, про других знаю.

Ещё некоторое время разговор наш шёл по поводу дорожных происшествий, и только после этого я спросил Мирона Поликарпыча, по какому случаю он пожаловал на базар – купить что или продать.

– Уж расторговался, – озоровато подмигнув мне, ответил Мирон Поликарпыч. – Ярицы пудовок шесть-семь случилось лишку – привёз. Боле нечего. А старуха заказала в обмен соли да ситцу взять.

– А про шкалик горилки она не напоминала? – скараулил я момент выяснить, от чего Поликарпычу весело.

– Слыхал, что ль, Петрович, я тут про себя затянул было песенку?

– От такого голоса не скроешься.

– Во как! Да ну, про шкалик старуха, конечно, толковала. Чтоб не посмел и поглядеть. Да разе уберегёшься, в меру-то она для здоровья, считаю, не вредная. Когда жрут до одури, тогда одна беда, всякое обличье человек снимает, вроде он уж не человек, а тварь какая бесподобная. Со мною такого не случалось, Петрович. Да и за этот шкалик прошу прощения…

– Я вас не виню, Мирон Поликарпыч. Помилуйте, плохого не вижу. Разве если человек поёт – плохо? Это прекрасно!

– Ну, спасибо вам на добром слове: порадовали!.. Как зимовьюшко наше, не развалилось?

– Ну, о чём вы! Стоит зимовьюшко. Надёжно. Прекрасно получилось у нас, Мирон Поликарпыч. Лучше не надо. Не зимовьюшко – добрая обитель.

– Учёная обитель!

– Вот-вот. Всё в ней поместилось, рабочий столик, стеллажи, на них всяких хлебов и трав понакопилось. Хожу собираю по окрестным селеньям, на лугах.

– Чародействуете?

– Выходит, так… А что слышно о наших сподвижниках – Ханхале Очирове и о полтавском Дмитро?

– Виделись мы тут как-то на рынке. Дмитро сторонится, как осерчал тот раз, так и не отходит. А поприметил я: плохо у него с хлебопашеством и ржицу на базаре у мужиков побогаче смекает.

– Бог не в помощь ему?

– Тако, видно. На Бога надейся, а сам не плошай. А Ханхала Очиров, этот мужик бедовый. Скотиной живёт богато, к пашне радеет не шибко, но о вас вспоминает добро. Собирается на ваше поле, посмотреть, что делаете, да узнать кое-что.

– Это похвально. Пусть приезжает. Одарить пока добрыми семенами не смогу, но что есть, повидает. Опыты мои в зачатке…

– Любопытно – какие?

– Всякие, Поликарпыч. Больше наблюдаю за пшеницей. Она приманила.

– Тут она редкая гостья.

– Надо, чтоб хозяйкою стала.

Я раскрыл цель появления на базаре. Мирон Поликарпович с превеликой охотой вызвался помочь, и мы отправились, соблазняясь удачей. Часа полтора с пристрастием приглядывались к мешкам с зерном и мукою «в калашном ряду». Я отчаялся увидеть что-либо подходящее – всюду был один ржаной хлеб. Мирон Поликарпыч неожиданно взял меня за локоть и потянул в затенённый угол.

– Петрович, видишь, что там?

– Ничего не вижу пока.

– Любо-дорого посмотреть. В редкость это в наших краях таёжных. Прямо – чудо!

– Мука пшеничная?!

– Она!

Крестьянин, стоявший возле мешков с мукой, услышал наш возбуждённый разговор и посмотрел с любопытством. Одет он был в новенький зипун из рыжей овечьей шерсти, добрый картуз сдвинут на правый висок, коротко острижена ещё не тронутая сединою густая округлая борода. Открытое широкое лицо его выражало глубокое внутреннее спокойствие – такой человек знает себе цену, убеждён в своей силе и правоте. Однажды, когда пришел счастливый миг, он утвердил себя в этом и, вероятно, останется непоколебимым теперь вечно.

– Хозяина знаешь, Поликарпыч? – шепнул я Сохатому.

– Кажись, не встречался.

Мы подошли вплотную, лицом к лицу, поздоровались. Крестьянин снова окинул нас оценивающим взглядом, ответил внушительным басом:

– Пожалте, добрые люди… Чиво изволите?