Крест поэта

Посмотрите, какая чуткая тяга художника выразилась в строфе? Он словно бы готовит себя душою и сердцем к чему-то сильному и тревожному. Имя этому — природа, дарование, красота, совесть. Главное в поэте — способность к музыке жизни, к ветру Родины:

Камыш и тот, заслушавшись, притих,

Звала меня таинственная сила.

А песня глуше,

Глуше каждый миг,

Как молодость,

Все дальше уходила.

И опять — та же тяга, та же оторопь вдохновения. Вячеслав Богданов все ощутимее “прирастал” к синеве и к раздолью не только потому, что он пришел на завод из деревни, но и потому, даже вероятнее всего потому, что, рано познав железный труд, железный огонь, железное дыхание моторов, не мог не припасть на колени перед бессмертным бегом грозы, перед блеском и шумом резвящегося моря.

Все, что создал человек на земле умного, — все на благо земли, а не на ее разрушение. И железо добыл человек — на благо земли. Свой умный труд на поле или в мартене человек посвящает одному — жизни!

Слово,

Слово — дальняя жар-птица! ..

На каком искать ее пути?

И с небес к нему не опуститься,

По земле к нему не подойти.

Такое не скажешь запросто. Такое надо сначала завоевать долгими годами, разочарованно протекшими по огненным желобам домен... На труде замешана человеческая воля, на труде восходит и талант человека. Вячеслав Богданов был очень трудолюбив. Прекрасный слесарь. Мастер. Настоящий, без бахвальства и чумазости, рабочий. Ныне — рано ушедший русский поэт... И не надо “эстетно” кривляться: да, настоящий поэт!..

На Урал он приехал, я уже говорил тебе, мой благородный читатель и сотоварищ, из черноземной Тамбовщины. Худой, тихий, застенчивый. Отец его погиб в бою, танкист. Мать — день и ночь на колхозной работе. Встретились мы с ним, как я сообщал ранее, на пороге школы ФЗО № 5 в 1953 году в Челябинске. Сразу подружились, похожие на тебя, мой читатель, биографиями, тягой к стихам, к свету...

Пришли в литературное объединение Челябинского металлургического завода. Мы уважительно относились к творчеству Людмилы Константиновны Татьяничевой и Бориса Александровича Ручьева. Постоянно общались с Михаилом Львовым. Гордились своими земляками. Берегли дружбу с Василием Дмитриевичем Федоровым, чье непосредственное влияние на нас хорошо известно.

Нельзя мять слово наманикюренными ногтями. Вячеслав Богданов был верен призванию, верен его истокам. Он отлично понимал: призвание — серьезное и значительное страдание, необходимость мудреть и лепить в себе личность.

Его стихи стремительно оттачивались, особенно — после учебы в Москве на Высших литературных курсах. Появился новый Богданов: чуточку злой, иронично настроенный к самому себе, к тому лирику, о котором братски писали многотиражные критики...

Не пресловутую рабочесть, а рабочее достоинство и негодование хотел выразить Вячеслав Богданов, не псевдооптимизм, а память и пред начертание:

Я так давно не слышал соловья,

Мной эта птица издавна любима.

Как никогда,

Теперь необходимо

Мне навестить родимые края,

Я так давно не слышал соловья.

Вячеслав Богданов жестко понимал, что быть поэтом — дело чрезвычайно нелегкое. И журчащий родничок, и журавлиный клик, и летящее рукотворное зарево — все, все должно войти в углубленную душу. Только бескомпромиссная память, только бескомпромиссное предначертание поэта смогли подсказать ему такое:

Расцвела агава в южном парке,

Цвет фантаном заструился ярким.

Тридцать лет всего живет агава

И цвести лишь раз имеет право.

Только раз -

Цвести высоким цветом,

Увядая навсегда при этом.

Как ее возвысила планета -

Умереть от собственного цвета!

Слава был действительно единолюбом. А любил он заплетенокосую Тамару. Женился на ней. Из отчей тамбовской земли привез ее в Челябинск. Нежно лелеял ее в мечтах еще со школьной скамьи. Но по причинам нищеты русской и невыносимого быта русского семья распалась. Оба они горько пережили расставание. Оба остались бездетными в дальнейшем...

Как-то мы выпили. Пошумели. А утром Слава прочитал мне:

Ветерочек, резвый, резвый,

Пыль сбивает на ходу,

Я с гулянки, трезвый, трезвый,

Милку пьяную веду.

Вячеслав подтрунивал над поэтом Николаем Валяевым, крепышом малорослым, хотя сам он не выделялся крупностью:

Мы все идем по жизни, не виляя,

И я надеюсь, убедились вы, -

Когда в такси заходит Н. Валяев,

То не склоняет гордой головы...

Никто из нас не обижался. Шутки и остроты, пародии и эпиграммы принимались радостно. Да и не начиняли мы наши “послания” злыми ядами, нет, мы радовались встречам и стихам.

* * *

Но все мы оказались в пустыне Гоби, увы: едешь, едешь — жара и жара. Губы потрескались, душа иссохла, а сердце стучит и тоскует по серебристому русскому туману, опахивающему тебя изморозной свежестью, уроненной на землю синей, синей русской ночью, но где этот воскрешающий нас, погибающих, туман?..