Крест поэта

Большую статую для маленькой свободы.

И часовому видно, как вдали

Просторами сменяются просторы, -

Не призрак бродит: плоть и кровь земли

Бушует, разворачивая горы.

Ветра истории страницы шевелят,

И нет правдивей, нет вернее этой,

Написанной сто лет тому назад ,

Грядущей биографии планеты!

Рахиль Моисеевна хвалила автора, Михаила Светлова, хвалила Французскую революцию, Парижскую Коммуну и заключала:

— Революция, вы же будущие поэты, революция обновит и узаконит справедливость на земле! Земля — свобода! Свобода — человек! Человек — братство! А братство — труд! А труд — равенство наций. А нации — КПСС! КПСС — единая любовь, единая воля миллионов, КПСС — Ленин! КПСС — разгромила культ личности Сталина, осудила репрессии, ликвидировала тюрьмы и насилие!..

Рахиль Моисеевна доставала из потертой сумочки, довольно вместительной, сухарик и конфетку, хрустела вкусно, неторопливо, запасалась вдохновением. Иногда груди ее выползали из-под темной недостиранной кофты и, пошевеливаясь, как живые близкие существа, отдельно от нее, но вместе с нами — внимательно слушали Рахиль Моисеевну, жующую и советующую:

— О партии писать, о Ленине писать, о Никите Сергеевиче надо писать! Кого стесняться? Советской власти — матери нашей?

Из литературного кружка мы с другом, слесарем, Вячеславом Богдановым, возвращались отмеченные. В общежитии у нас — по койке. Возле коек — по тумбочке. А в тумбочке — сухари и конфеты, того же сорта и цены той же, что и у Рахиль Моисеевны. Она — поэтесса, и мы — поэты... Сталина ругаем. Ленина любим.

Возвращаясь, мы начинали считать, прямо от Дворца культуры металлургов, памятники Владимиру Ильичу Ленину. На площади Дворца культуры — раз. У стадиона — два. У входа в парк — три. У клуба рыбаков — четыре. У клуба актеров — пять. У райкома — шесть. У райисполкома — семь. У профкома — восемь. У треста монтажников — девять. У загса — десять. У пединститута — одиннадцать. У военкомата — двенадцать. У КГБ — тринадцать. У МВД — четырнадцать. У прокуратуры — пятнадцать. У адвокатуры — шестнадцать. У тюрьмы — семнадцать. У базара — восемнадцать. У детсадика — девятнадцать. У аптеки — двадцать. И т.д., и т.д.

На сто тысяч, проживающих в соцгородке, приходится более шестисот памятников, бронзовых, в рост, полурост, бюст, голова, профиль, оборот и прочее, не беря мелкие изделия — бюстики, головки, профилики, полуоборотики — в красных уголках, конторах, гаражах, кабинетах, конференц-залах, лабораториях, аудиториях, словом, по шесть, по семь штук на тысячу граждан соцгородка. На многих — Сталин отколот от Ильича. А сидели на постаменте — вместе...

Действительно, Ленин — жив! Ленин — будет жить! Слава Богданов готовится к выступлению, первому, в заводской библиотеке имени Ленина: сочиняет стихи о Ленине. И я-о Ленине.

Слава Богданов мне посвящает ленинские стихи. Я ленинские стихи посвящаю Славе:

Я помню, как ставни скрипели,

Гудела метель за окном.

В распахнутой серой шинели

Склонился отец над столом.

Согретый дыханием печи,

По-детски тоску затая,

У бабушки в этот же вечер

Угрюмо выспрашивал я:

— Чего он такой невеселый?

— Тебе эту скорбь не постичь.

Пришла телеграмма в поселок,

Что в Горках скончался Ильич.

Стихотворение навеяно прочитанным о революции, о Ленине, о той атмосфере, какую принесла нам литература, лепящая образ вождя... Да и позднее я обращался к Ленину:

Где-то там впереди

Окровавленный падает Ленин!..

Но цензура поправила:

Поднимается раненый Ленин!

Обращался я к Ленину и — через Мавзолей:

Я не измучен

Долгою дорогою,

Движение -

Что может быть милее!

И вот стою,

Руками робко трогая

Нахолоделый

Мрамор Мавзолея.

Ленин и беднота, крестьяне, рабочие, с ними Крупская, чай пьют... Ленин — и скромность. Ленин — и независимость, точность. Ленин — и Революция. Ленин — и чувство бунта, чувство достоинства, волжской удали:

В центре города — Ильич,

С Волгой говорящий.

Никогда он не был смирным,

В ссылках сокол не зачах,

Столько ненависти к жирным

В озорных его очах.

И как абсолютная непримиримость к тем, богатеющим и ныне на наших пролетарских нуждах, как раскаленная стрела — в их лживый брежневский притон, в икряные пайки, в закрытые поликлиники, в мордастые лаковые “Чайки”, в пышные утробные дачи, в сально-сусальный генсековский лик, в лидерское мурло, пахнущее лестью, взятками, хамством, властью и тупостью, упершееся задницей в гранитную безнаказанность:

Стенька Разин,

Ты по городу идешь,

Ты по городу идешь,

Землякам поклон кладешь...

В красных бакенах ярка, Атаманская река.

Вашей славы гул согласный

У эпох ломал хребты.

Емельян в кафтане красном,

И в рубахе красной ты!

Мы клянемся поименно,

За спиной холопьев нет, -

Наши красные знамена

Переняли этот цвет!

Ленин — бунтарь. Стенька — бунтарь. Емельян — бунтарь. Да и любой крестьянин, любой рабочий — бунтарь. Не смириться же нам с нуждою, бесправием, с обманом чинуш, с кукурузным насилием Хрущева, с его нетрезвой болтовней, с его кастрированно-сусловским окружением? Не смириться. Крестьяне, рабочие ценят определенность, твердость. Но Сталин — перехватил: наказали... Единственный путь у страны — к Ленину. Ильич — не подведет.