Крестьянин и тинейджер

– Не пьет, не курит, не бездельник, – продолжал ветеринар, любовно заглядывая в свой стакан, но не выказывая нетерпения. – С такой анкетой – сразу бы в район, а то и в город. Или в Москву. У него там, кстати, друг, кстати, хозяин этой хаты. Зовет его к себе, а он не едет.

– Я знаю; дядя Вова, – сказал Гера. – А почему не едет, раз зовет?

Не отвечая, ветеринар взял стакан двумя пальцами и медленно поднял над столом. Кивнул, приглашая Геру выпить вместе. Гера сделал быстрый небольшой глоток; ветеринар медленно выпил разом весь стакан. Потом оба молчали, глядя в остывающую сковороду, но так и не притронулись к еде.

– Ты хоть поешь, – проговорил ветеринар.

– Виски не принято закусывать, – ответил Гера. Не то чтобы он вовсе не был голоден – а не хотелось замутить горячую и чистую волну, накатывающую на пустой желудок.

Ветеринар налил себе еще, выпил опять до дна. И вдруг стал говорить – о ком, Гера не сразу понял:

– Он ждет, что Саня... женщина, которую ты со мной видел в кабаке, к нему вернется.

– Она была его? – без любопытства спросил Гера и снова выпил.

– Она была его невестой, – сказал ветеринар, – но она его не стала, хотя и была его. Он поступил с ней плохо, глупо поступил, и она ушла. И навсегда ушла, он это знает.

– Тогда чего он ждет?

– А я, плеть, не знаю. Сначала, видно, ждал, когда она его простит. И, плеть, чуть было не дождался... Теперь он, видно, ждет, когда я сдохну. Он думает, что если я бухаю, а он у нас в рот не берет, то он меня переживет. Он думает, если я сдохну, ей будет некуда деваться, только к нему... Пусть думает. Меня все это, плеть, ни капли не касается. Да и тебя все это не касается, – заключил ветеринар, выпивая свой второй стакан.

Гера с пониманием кивнул и отвернулся. В окне уже не бушевало солнце, зато на отдалении был виден Панюков. Он шел вразвалку по дороге, следом за ним брела корова. Свернул с дороги в траву пустоши, корова послушно шагнула следом, и они оба в ней исчезли...

– И кстати, – словно проснувшись, произнес ветеринар, – ты этому не придавай значения.

– Я и не придаю, – обернулся к нему Гера.

– Да вижу я, как ты не придаешь. Ты – придаешь. А ты – не придавай. Защита кандидатской – это не измена, это защита кандидатской, вот и все... Я сколько раз был на защите, я сам однажды чуть не защитился... Не придавай, я говорю, значения.

– Вы всё прочли? – растерянно спросил Гера.

– Я – нет, не все. Мне эта девка с цветными волосами, игонинская секретарша, она мне все пересказала, и ты меня теперь послушай. Ты не подумай о своей, которая на букву Т., плохого. И не наделай глупостей...

– Никого не касается, – сказал сквозь зубы Гера.

Ветеринар его не слушал.

– Ты лучше напиши ей письмишко, хорошее, какие они любят. Я отвезу, а девка с волосами...

– Лика, – со злобой уточнил Гера.

– ...а Лика эта, с волосами, пошлет его по интернету...

– Нет, – неприязненно ответил Гера и, прекращая разговор, плотно завинтил крышечку на бутылке «Чивас Ригал».

– Дурак ты, плеть, вот что я тебе скажу-, – сказал ветеринар и тяжело встал из-за стола. Пошатываясь, вышел, а Гера, сгорбившись над сковородой, принялся есть холодную яичницу.

Остаток дня Гера провел бездумно, бестолково: слонялся возле дома, но не гулял, садился за компьютер, но не писал и даже, открывая файлы с играми, быстро терял нить игры; и думал вроде о Татьяне, но не полной мыслью, а как-то походя и словно по привычке. Стало темнеть – обрадовался, выпил еще виски и лег спать без ужина.

Его разбудил голос Панюкова:

– Вставай, сегодня пятница.

Гера открыл глаза и приподнялся на постели. Панюков был почти неразличим в зыбких, густых сумерках. В окне был сплошной туман, плотный как войлок. Гера спросил:

– И что? Причем тут пятница? Сейчас день или вечер?

– Девять утра. Вставай, – ответил Панюков. И разъяснил: – Сутеева в субботу топит баню для себя, а по пятницам – для меня, теперь для нас. Вставай, вставай, в баню идем, в Котицы. Бельишко собери.

Они вышли из дому, когда туман был уже рыхл и колебался на ветру клоками, струями и дымными клубами; в нем плыли, не снимаясь с мест, очертания кустов, заборов и домов. Щеки Геры сразу покрылись колючей и холодной изморосью. Панюков шел далеко впереди с пластмассовой канистрой в заплечном мешке, и молоко в ней глухо булькало, словно вздыхало. Гера нес сумку со сменным бельем. Спросил, догоняя:

– Не потеряемся в тумане?

– Разве нас кто-то ищет? – отозвался Панюков и успокоил: – Солнце всегда должно быть слева.

Гера взглянул налево. Солнце едва белело сквозь туман.

Шли быстро. Выйдя из Сагачей, Панюков остановился и обернулся:

– Сейчас не видно, а красивая была деревня.

– Наверное, – ответил Гера и тоже обернулся. Крыши домов плыли в тумане, тонули в нем и выныривали снова...

– Здесь жили люди, – сказал Панюков.

– Уехали? – спросил Гера вежливо.

Панюков ответил:

– Уехали те, кто еще оставался. А остальные... Ты хоть книжечки священные читаешь?

– Иногда.

– Это хорошо. Помнишь, как написано? Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его. Иуда родил Фареса и Зару...

– Я помню, но не наизусть.