Крестьянская цивилизация в России

Зимой в глубоком снегу женщины, дети, старики вручную валили огромные деревья, заготовляли дрова, вывозили их к станциям. Жили там же, в лесу, в бараках, на нарах, не раздеваясь, все вместе — парни и девушки. Местное начальство старалось назначать туда прежде всего молодежь, одиноких, несемейных женщин. Тяжелейшие условия работы в лесу вызвали массовые побеги, отказы. С ними боролись привычными тогда методами — суд, тюрьма. «В лесу были два года. В зиму два раза домой ходила. Как сменили Антона Ивановича (председателя сельсовета), так и нас сменили. На суд в тюрьму меня гоняли — в лес не поехала. Идем хохочем, думали, в милицию идем, дак ничего. А нас до ночи держали. Мишка наш говорит: "У них дети плачут, а они тут сидят". Вызвали к прокурору, тот спросил, сколько детей, и тут же отпустил. И сняли Антона Ивановича, а он "ел" людей. Работали в лаптях. Веревка оборвется, ты идешь в портянках да чулках по снегу. Усадьбу-то на себе обрабатывали. Павел Яковлевич (председатель колхоза) стал ребятам пайки давать, мне дал. Все на себе пахали, и он с нами пахал. Антон Иванович, помню, говорил: "Выезжайте за деревню, пропадете, дак и не больно надо".

С 1928 года Ленька-то (сын) у нас был. Его взяли на море рыбу ловить, а оттуда еле привезли, и он умер. Месяцев шесть, очень мало проработал» (А.Т. Лукьянова, 1905).

Тяжелейший физический труд, который и мужикам бывал не под силу, пришелся на долю девушек и женщин-крестьянок 40-х годов на лесозаготовках. «Сначала ели то, что было из дома: хлеб, сухари. Потом стали выдавать по 300 г. печеного хлеба, а к весне эти же 300 г. неразмолотого пшеничного зерна. Жили в большом бараке. Большая русская печь посредине. Возле стен двухъярусные нары для спанья. Вечером, когда с работы вертались, печь вкруговую увешивали лаптями и онучами для просушки. В апреле было разрешено вернуться по домам. Около двух недель добирались домой на товарных поездах. Копейки в кармане не было. При себе немного муки, и когда удавалось раздобыть немного кипяточку, заваривали болтушку. Этим и питались. Добрались домой — и снова работа. Страшно болели руки, а ноги все чириями покрылись, да так дружно, что нельзя было обуться в лапти, не было места для лапотных веревок. Летом мобилизовали меня в лес. Призвали двоих нас тогда из деревни. Доехали до Зуевки, да и решили вернуться домой. Сбежали с лесозаготовок. А потом вскорости суд и приговор — 7 лет тюрьмы. Правда, просидели всего 2 месяца, был пересуд по кассационной просьбе брата, и меня освободили. Только домой вернулась, снова повестка на лесозаготовки. Больше не бегала. Всю зиму работала в омутнинских лесах. Снегу было до пояса, сосны в обхват. А на ногах лапти, бывало, и примерзали к ногам. Правда, что хорошим вспоминается, — была горячая пища. Весной вернулась домой. В 1948 году родился сын и из дома уже никуда не отправляли. В колхозе продолжала работать» (А.В. Ходырева, 1912).

Кроме лесозаготовок, было еще и восстановление угольных шахт, торфоразработки и многое другое. Людские ресурсы к концу войны уже истощились. Чтобы выполнить спускаемый сверху план, посылали подростков. «На шестнадцатом году меня взяли на торфоразработки в Оричи, где я работала три с половиной лета. Жили в бараках, хлеб давали по карточкам 400 г. в сутки. Пока иду с девками до барака, весь паек съем, а все голодная. Работа была тяжелая, земляная, пыль в глаза, рот и нос летит. Трудно дышать, глаза болели. На ногах носили шахтерские калоши. За хорошую работу меня премировали двумя шерстяными жилетками и юбкой» (И.П. Черепанова, 1928).

Вот эта тяжелая обида на непосильный труд, нищету и одиночество, душевную муку прошлых лет осталась в памяти нескольких поколений крестьян. «На мельницу ячмень возить жалели — много в пыль уйдет. Мололи на ручных жерновах. В войну люди ходили друг к другу, делились, у кого что есть. Брали взаймы друг у друга даже одежду на посиделки. Вспоминаю эти годы с обидой до слез. Вся жизнь прошла в работе и заботе» (она же).