Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления

Такие настроения испугали и возмутили многих крестьян, возненавидевших комсомольское и даже пионерское движения за то влияние, которые они оказывали на их детей. В Тверской области пионеров стали называть шпионами после того, как юный пионер донес, что его отец гнал самогон; некоторые крестьяне говорили: «Таких шпионеров-пионеров нам не надо»^{192}. В другом случае родители (в основном старообрядцы и несколько протестантов) забрали своих детей из советских школ в знак протеста против проведения уроков, посвященных Ленину, и студенческих шествий в честь социалистических праздников. Одного ученика родители заставили весь день сидеть в церкви и читать Деяния апостолов после участия в праздновании 17-й годовщины революции^{193}. Мальчик с Кубани вспоминал о реакции своего отца на новость о том, что он вступил в комсомол: «Я знал, что он не разрешит. А когда я принес домой книжку — устав комсомола, и отец это увидел, то начал меня ругать и хотел побить. Но я ему сказал, что буду жаловаться в ячейку (РКП), если он будет меня бить. А отец ячейки боялся. В тот же день отец порвал книгу и бросил ее в печку»^{194}.[25]

Некоторые крестьяне винили безбожных и безнравственных коммунистов в распространении «хулиганства»^{195}. Многие наблюдатели действительно отмечали падение моральных норм крестьянской молодежи, отмечая рост беспорядочных половых связей, венерических заболеваний, хулиганства и проституции^{196}. Одни крестьяне объясняли наступивший в общественной морали хаос тем, что советская власть — от Сатаны («комиссары — черти»^{197})[26]; другие предпочитали разговорам о безбожности и дьявольском промысле крепкие ругательства.

Переходность 1920-х гг. выразилась также в новом типе двоеверия[27] — непростой попытке совместить крестьянские традиции и новые коммунистические установки. Например, в некоторых докладах отмечалось, что крестьяне ставят портреты Ленина и Калинина в угол, где раньше стояли иконы, и крестятся на них^{198}. В глухой деревне на северо-западе России одним из первых молодых людей, вступивших в комсомол в начале 1920-х гг., был Дмитрий Соловьев, внук местной ведьмы. Дмитрий, и сам колдун, имел на деревне репутацию донжуана, частично из-за членства в комсомоле, частично благодаря мистическим силам, которыми, как считалось, обладала его семья^{199}. В Пензе в середине 1920-х гг. инспекционная комиссия обкома партии докладывала о случае одержимости дьяволом в татарском селе. Попытки местного муллы и знахарки изгнать демона из одержимой семьи потерпели неудачу. Местные служащие обратились за помощью к комиссии, однако, по насмешливому выражению ее членов, дьявол отказался иметь что-либо общее с коммунистами и «упрямо молчал» во время их визита в избу одержимых^{200}. Известен случай, когда в одной из деревень местный священник благословил коммунистов перед выборами^{201}. Некоторые крестьяне делали неуверенные шаги по пути от старых ритуалов в направлении новоиспеченного «октябризма», однако в целом продолжали соблюдать обряды отпевания и погребения. В одном селе смерть ребенка-«октябриста» посчитали дурным знамением, повелевающим вернуться к старым обычаям^{202}. Хрупкое и противоречивое двоеверие, сочетавшее элементы городской атеистической культуры и глубоко религиозной крестьянской, было еще одним выражением неопределенности и неоднозначности, характерных для культуры в годы перемен.

Замешательство и тревога, охватившие деревню в этот период, отразились и в других сферах крестьянской жизни и веры. Многие исследователи-современники отмечали всплеск религиозности среди крестьян. Согласно А. Ангарову число религиозных объединений в деревне в течение 1920-х гг. возросло в два или три раза^{203}. Этот рост был особенно заметен среди групп, не принадлежавших к основному течению православной церкви. Многие наблюдатели говорили об ослаблении православной веры, о том, что на службу стали ходить в основном женщины и старики^{204}. После революции начался приток крестьян в секты, например молокан и скопцов[28]. Однако существеннее всего во время и после Гражданской войны росло число членов протестантских сект, в особенности евангелистских протестантов^{205}. Возможно, в некоторых районах популярность евангелистского протестантизма была вызвана упором, который его приверженцы делали на грамотность, умеренность и братство в противоположность коммунистической пропаганде классовой войны^{206}. В других местах определяющим фактором оказались проповеди евангелистов и особенно баптистов об адском пламени и сере, в те сложные времена они нашли отклик в сердцах многих жителей деревни. Популярность баптистского учения о скором конце света и втором пришествии Христа отражала нестабильность и неизвестность, царившие как в повседневной, так и в духовной жизни большинства российских крестьян^{207}.