Крестики-Нолики

Чаки начинает весело подпрыгивать в клетке, а потом и вовсе вспархивает и повисает на решётке, уцепившись лапками за прутья. Опять разлил всю воду из блюдечка. Цветы на подоконнике с тихим шорохом просыпаются. Любопытные. И наверняка жутко хотят что-нибудь съесть. Вернее, кого-нибудь, и желательно живого.

Адель опускается в кресло и вытягивает ноги. Сейчас. Совсем чуть-чуть. Крошечный кусочек вечера — на то, чтобы не думать вообще ни о чём.

Тихий шелест… шорох… Нет, не цветы. Адель как раз открывает глаза, чтобы увидеть что-то тёмное за окном. А потом светлое: совсем рядом — чьи-то пальцы. Сжимаются в кулак, медлят секунду, словно сомневаются. А потом кулак стучит по стеклу, и оно почему-то отзывается звоном металла. Кольцо на пальце, вот оно что. Цветы вздрагивают и шарахаются от окна. Вместе с горшками соскочили бы с подоконника, если бы могли. Адель и сама вздрагивает, она никого не ждёт. Хотелось бы посмотреть на человека, который бы не вздрагивал вечерами от неожиданного стука в окно, особенно в её положении.

Да, но ей-то нечего бояться? Или есть чего? Адель сама не знает. Она просто врач на нейтральной полосе. За стеклом-линзой маяка, в компании старой рукописи. Разберутся и без неё. Тем более, что может сделать она — не военный, не политик, не чиновник?

Цветы вдруг начинают размахивать листьями так, что на подоконнике поднимается маленькая буря. Адель вздыхает — кто-то знакомый, значит. О вечере с книгой придётся забыть.

— Ты?! — спустя пару секунд. И не узнала сразу — и испугалась, что цветы ошиблись. Нет, не ошиблись. — Лавгуд, что с тобой?!

Он застыл в дверях, словно что-то мешает пройти дальше порога. Пальцами цепляется за дверной косяк, а рука вся в чём-то буром. Кровь, перемешанная с землёй. И одежда в таких же пятнах, только земли больше, точнее, грязи, будто он валялся в сточной канаве. Очки съехали набок, одно стекло треснуло.

— С очками что? — почему-то первым делом спрашивает Адель.

Он делает шаг вперёд и чуть не падает ей на руки. Адель прикасается к тёмному пятну на куртке — липкому, пахнущему металлом. Кровь. Много крови.

И тут Адель словно накрывает стеной боли — беспросветной, сплошной, синего цвета, с маленькими прозрачными капельками, похожими на дождь. Они шлёпаются на эту густо-синюю даже не стену — полусферу — и расплываются кружочками.

Прозрачными, как слеза, которая выползает из-под очков и прочерчивает дорожку по грязной щеке.

— Больно. Помоги, — говорит он, как ребёнок, упавший и ободравший в кровь коленки.

— Держись, — она еле доволакивает его до дивана. — Помогу, куда ж я денусь?

Рифлёная обивка дивана — чуть-чуть реальности. Она зелёная, зелёная, зелёная, чёрт возьми, почти как листья "мать-и-мачехи" и такая же ворсистая. Или как бархат штор. Тяжёлый, но домашний. Такой, чёрт возьми, домашний.

Адель насилу отталкивает от себя эту синюю стену и принимается лихорадочно шарить по полкам шкафчика с лекарствами. Банки-колбы и препараты — дезинфицирующее-заживляющее-восстанавливающее-укрепляющее. Нет лишних движений, и количества точно отмеренные — ни каплей больше, ни каплей меньше.

— На тебя напали? — Адель морщится, когда он дёргается под её рукой. — Потерпи, пожалуйста!

— Терплю, — послушно отвечает Лавгуд.

Лавгуд. Да, просто Лавгуд. Притащивший на первое свидание глиняный горшок с плотоядным любопытным цветком. Он чуть не разбил горшок и чуть не лишился пальца. Потом горшков стало два, потом три. Цветы полюбили Адель, а Адель полюбила цветы. А Лавгуд полюбил совершенно другую девушку. Он проучился два года на медицинском, а потом ушёл в журналистику.

Просто Лавгуд. И просто Дельфингтон. В университете все зовут друг друга по фамилии. Не разделяя на мужчин и женщин. Так проще.

— Ты не ответил, — настойчиво спрашивает Адель. Он, постанывая, переворачивается на бок и шарит в кармане. Кусочек блестящего металла. Всего лишь.

— Подумал, наверное, пригодится. Починить. Фотоаппарат разбился, — и вертит, вертит в руках сверкающую штуковинку, словно загипнотизировать хочет.

— Ты не мог бы всё же объяснить мне, — Адель отнимает у него детальку. — Как это понимать?

— Ведь война, Дельфингтон, — а она смотрит, не отрываясь, на слезу у него на щеке. — Она и до меня добралась.

— Просто лежи, — настойчиво произносит Адель, видя, что он порывается встать. — Война — не бродячий торговец, не ярмарочный зазывала и даже не волк. Насколько я понимаю, она не будет бегать за тобой в материальном обличии и уговаривать, чтоб ты не проходил мимо.

— Я завёл себе цыплёнка, — говорит он. А пальцы вздрагивают и перебирают что-то невидимое, словно всё ещё вертят металлическую штучку. — Знаешь, он такой маленький. Его здорово брать в руки, просто чтобы услышать трепет его сердца. Частый такой, а сам он — и весит-то не больше монеты — сидит у тебя в руках. У меня дома живёт цыплёнок, — повторяет он — и Адель понимает, что что-то произошло, может, этот цыплёнок умер? — Маленький. Понимаешь, просто прийти и услышать его писк. Это здорово, ты даже не представляешь, как. Приходишь, а он уже там, ждёт, и ты слышишь, как он пищит.