Крестная мать

В сквере полно свежего мягкого снега, клены и тополя стояли голые, черные от недавних декабрьских дождей; снег поскрипывал под ногами снующих туда-сюда людей. Звук этот настойчиво лез в уши Марийки, давно уже сидящей на одной из скамеек сквера с полными слез и отчаяния глазами. Все происшедшее с ней этой ночью выбило девушку из душевного равновесия, потрясло. Она ушла из дома Анны Никитичны сразу же, как проснулась, долго бродила по набережной замерзшего водохранилища, думала, приходила в себя. Зимнее тусклое солнце неохотно поднималось по ту сторону города, над водохранилищем и Левобережьем, не обещая поначалу тепла и света, затем расщедрилось, всплыло повыше, энергичнее взялось за привычную земную работу.

Марийка чувствовала себя глубоко униженной, раздавленной. Никогда еще с ней не поступали так грубо, бесцеремонно, преступно. И никогда так дружно, изворотливо и лицемерно не просили о снисхождении.

Она им всем отказала. Сначала Анне Никитичне — та пришла к ней в спальню, развязала веревку, стала уговаривать простить мужчин. Сказала, что они сами в шоке, страшно переживают, стыдятся даже показаться ей, Марийке, на глаза. Но они — настоящие мужчины, не жлобы какие-нибудь — предложили два миллиона рублей. Представляешь, детонька? Два миллиона!.. В счет моральной компенсации. Да тебе этих денег, знаешь, на сколько хватит! Оденешься-обуешься, на черный день отложишь… Посчитай-ка…

Марийка ничего не стала считать и слушать старую сводницу больше не захотела. Она поднялась, спросила, где ее одежда, велела принести. Анна Никитична где-то внизу нашла скомканное ее платье, привела с собою все еще непроспавшихся, зевающих и непричесанных Яну с Катей. Те наперебой стали убеждать ее, Марийку, что она сделает большую глупость, если заявит в милицию. Опозорит не только себя, но и выставит на посмешище весь театр. А об Антоне Михайловиче и Феликсе Ивановиче, этих милейших и добрейших спонсорах, отваливших ТЮЗу миллионы, и говорить нечего. Им-то каково будет? Городецкий — столько сделал для театра, его так любят в коллективе, так дорожат его вниманием и помощью, и вдруг… И от кого все пошло — от Марии Полозовой, одной из лучших молодых актрис! Считалось же, что она — сама скромность, целомудрие и строгость. У нее и героини такие же, точь-в-точь. А тут — ушат грязи на театр и на собственную репутацию. Что будут говорить. Оказывается, Мария-то Полозова… Вы только подумайте!.. Уму непостижимо! Она же — первая распутница в городе, участвует в ночных оргиях с богатыми и старыми мужчинами, разумеется, за деньги. А теперь, после очередного загула, придумала вдруг историю, что ее — ха-ха! — якобы лишили невинности, бросила тень на уважаемого в городе человека, Антона Михайловича Городецкого, который не только помогает ТЮЗу финансами — причем, бескорыстно, из патриотических побуждений, — но и пописывает при случае вполне профессиональные рецензии, чем поддерживает творческий дух актерского коллектива, всей труппы. Как она посмела это сделать? Поднять руку на такого человека?! Осталась ли у Полозовой хоть крупица совести? И как можно вообще верить в эту чудовищную ложь. Городецкий — насильник?! Как все это пережить коллективу театра? И может ли после всего этого сама Полозова оставаться в его коллективе? Ты подумай обо всем, Марийка!

Яна с Катей говорили все это горячо, страстно, перебивая друг друга. Они, наверное, были убеждены в том, что говорили. Им вторила Анна Никитична — голос ее звучал сейчас мягко, заботливо, совсем по-матерински.

— Ты послушай меня, детонька, — рассуждала она. — Девочки тебе правильно говорят: никто тебе не поверит. И в театре тебя не оставят. Уж я-то знаю, двадцать семь лет там отработала. Перевидала я многих — и главрежей, и директоров, и актеров — всех! Ты же войну нам всем объявишь, поняла? Всем! И кто тебя в таком случае будет защищать? Кому ты будешь нужна? Да и за что тебя защищать? Другое дело, ты бы шла вечером по улице, после спектакля, а на тебя напал бы маньяк-насильник, затащил в подъезд… ну, и все такое прочее. Тогда и разговору бы не было. А тут — компания, приличные и уважаемые люди, ты сама пришла, добровольно, причем, знала, что не в лото тебя зовут играть. Сама пришла, сама этого захотела! — прибавила голоса Анна Никитична. — Ну выпили, побаловались немного, ну, лишилась ты самого дорогого… хм!.. В наше время есть вещи поважней такой мелочи, моя хорошая. Да и пора, детонька, тебе уже не пятнадцать лет.

Марийка слушала рассусоливания Анны Никитичны вполуха, плакала. Ей было ужасно стыдно и все еще больно. Она одевалась, Катя заботливо помогла ей застегнуть лифчик и крючки на юбке. А Яна надела на нее колготки.