«Крестный отец» Штирлица

Японские агенты на Гавайях пытаются вовлечь Марико в свою сеть (ведь ее отец — японец, мама — кореянка), но Уайт спасает девушку. Они вновь встречаются в конце войны, когда раненого лейтенанта привозят в госпиталь Гонолулу. Женятся, переезжают в Японию. Там отставника разыскивает Донахью, сделавший блестящую штабную карьеру. Обнаружив, что сослуживец слишком хорошо помнит прошлое (именно он, занимаясь шифрограммами, сигнализировал о намерении японцев атаковать Перл-Харбор), Донахью готовит донос: жена Уайта — бывший японский агент. На прощание, словно все в порядке, он оставляет в подарок букет орхидей. Донос может разрушить жизнь Уайта, Япония пока что находится под контролем оккупационной администрации. Но повесть заканчивается на светлой ноте: «Его разбудил телефонный звонок… — Скоро приеду. Куда ты поставил орхидеи? — Выбросил. Они пахли недобрыми замыслами. После маленькой паузы Марико сказала: — И хорошо сделал. Я нарву полевых цветов и привезу».

«По прочтении сжечь» — пожалуй, самая «многослойная» повесть Романа Кима. Коллегам-писателям казалось, будто он не просто сочиняет приключенческие истории, а с помощью авантюрного сюжета пытается рассказать о чем-то важном. «Отражение мировых событий на судьбах рядовых людей — вот истинный пафос “детективов” Кима, гораздо более волнующий, чем интриги разведчиков и контрразведчиков, — предположил Лев Славин. — Кстати сказать, изложенные пером умелым и увлекательным, и которым личный опыт и специальная эрудиция автора сообщают неопровержимую достоверность»^{241}.

* * *

«Вот уж неделю как здесь… Пресловутая неоновая вакханалия не так уж страшна. Небоскребы производят не столь величественное, сколь монструозное впечатление, — записал Ким, вернувшись с прогулки по Нью-Йорку в свой номер в 28-этажном Governor Clinton Hotel на знаменитой Седьмой авеню. — Скучаю по своей Зубовской…»^{242}.

Московский дом Кима — типичная довоенная «сталинка» на пересечении Зубовского бульвара и Пречистенки. Жилье в этом месте он поменял на квартиру, которую ему в 1958 году предоставили в Филях — дом был новым, но на окраине, и Роман Николаевич перебрался ближе к центру. Квартира на Зубовском бульваре, 16/20 бьша тесноватой, зато уютной[52]. Как вспоминал Славин, «книги переливались через ее борт». Гости удивлялись диковинным вещам — и свиткам с иероглифами, висящим на стенах, и палочкам для еды, внушающим «чувство собственной беспомощности».

До 1954 года Ким преподавал в Московском институте востоковедения, а после его расформирования — в Институте восточных языков при МГУ. «Он прекрасно говорил по-японски, просто прекрасно! — рассказывает Эльгена Молодякова, заместитель директора Института востоковедения РАН. — Не совсем обычно — для тех лет — одевался: всегда в отличном темном костюме, с бабочкой, с ярко-красным платком в нагрудном кармане пиджака. Он производил впечатление человека немножко “не отсюда”»^{243}.

«Вот он идет мне навстречу в жаркий, летний московский день, — запомнил писатель Василий Ардаматский. — Серый его костюм так отглажен, что кажется, будто он хрустит на сгибах. Узконосые ботинки отражают солнце. Крахмальный воротничок с черной “бабочкой” плотно обхватывает шею. В руках пузатый портфель… Он смотрит на меня, и глаза его смеются. — Не жарко? — спрашиваю Романа Николаевича. — Тепло, — совершенно серьезно отвечает Ким. Но я ходил в Библиотеку имени Ленина и потому должен быть соответствующе одет…» «Человек тончайшей культуры, обширных и неожиданных знаний, не академически-громоздких, а всегда живых, легких, составляющих как бы его вторую натуру, — отметил Вадим Сафонов. — Гибкая, спортивная, чуть суховатая фигура, быстрая, легкая походка. Он казался из тех, над кем годы пролетают, не задевая…»^{244}

Разменяв седьмой десяток, Роман Николаевич увлекся боксом. И, судя по некоторым сценам в своих повестях и рассказах, если и не упражнялся, то неплохо разбирался в боксе.

* * *

Даже в Союзе писателей Ким оставался немножко разведчиком, выстраивающим замысловатые комбинации. 

Он прекрасно понимал, на какие клавиши нужно нажимать, чтобы переиграть бюрократическую литературную машину, отягощенную идеологическим каркасом. «За рубежом одна за другой выходят книги, извращающие историю минувшей войны, — указывал он, составляя заявку в издательство “Советский писатель”. — Мы должны разоблачать фальсификаторов. Советский читатель должен знать о тех махинациях, которые проводились империалистическими разведками…»^{245}