Крестом и мечом. Приключения Ричарда І Львиное Сердце

самых различных климатах и местах моря и суши он действовал, воевал, грабил, кощунствовал, пировал, ругался (его ругательствам Геральд посвящает целый параграф, с неодобрением сравнивая его манеру с исполненным благочестия и приличия поведением французских принцев), молился, пировал и пел, то эта пестрая правда его жизни нашла отражение в самой разнообразной поэзии его времени. Его воспели труверы Северной Франции, как и трубадуры Южной. Вокруг его страшной фигуры слагались арабские сказки и пророчества итальянских визионеров. Хроникеры греческой и латинской Европы, как и армянской Азии, запечатлели на разных языках ужас перед его яростной энергией, его демонической силой, восхищение перед его великодушными подвигами, жалость к его трагической судьбе.

«Умер король Ричард, — пишет в 1199 году трубадур Госельм Феди. — Тысяча лет прошла без того, чтобы умирал человек, чья утрата была бы такой безмерной. Не было мужа столь прямого, доблестного, великодушного. Сказать правду, во всем мире одни его боялись, другие любили».

Современные ему биографы поняли и живописали упрощенно-ярко явившуюся в Ричарде разновидность «образа человечества». В этих изображениях удивляет не только большая разница оценок, но и их прямая полярность. Одни представляли его здоровым, другие — больным; одни — красавцем, другие — бледным дегенератом; одни — жадным, другие — великодушным и щедрым; одни — коварным предателем, другие — верным и прямым; одни — божьим паладином, другие — исчадием дьявола. Когда мы оцениваем его под нашим теперешним углом, у нас — с одной точки зрения — также многое двоится. Что это за фигура как сила истории? Какова роль представляемой ею стихии в реке времен? Строил ли он будущее или лежал камнем (ввиду его подвижной природы лучше сказать: метался враждебным вихрем) на его пути? Закон рождения сделал его «королем», официальным вождем сильных и деятельных групп по обе стороны Ла-Манша. В их организации или разложении, в социальных исканиях и утратах играл ли он приметную роль и какую именно?

Смысл большинства оценок Ричарда, разбросанных в новой историографии, если свести их к краткому и резкому выражению *2. Ни Грин, ни Стеббс, ни Рамсе, ни Куглер, ни Брейс, ни Картелиери (историки конца XIX — начала XX в., писавшие о третьем крестовом походе и Плантагенетах. — Б. К.) не дали приводимой ниже характеристики в такой форме. Но их отдельных из замечаний и общего тона можно заключить, что они бы от нее не отказались.*, таков, что даже для своего нетребователь-

8

ного времени он был никуда не годным государем. Он никогда не сидел дома, но вечно носился по суше и морям, он ограбил Лондон, разорил Англию для своих крестоносных предприятий, запутал управление, растратил невероятное количество денег, запасов и живых человеческих сил, в свой замечательный век, уже начинавший жить интенсивною жизнью организованного, мирного труда, он развил и поощрял войну авантюристов. При нем процвели Лувары, Меркадье и тому подобные бичи трудового населения, которое на его собственных территориях не знало от них покоя. Он был правитель жестокий и суровый, за малейшую провинность готовый топить и вешать своих матросов и солдат. Он ничего не понял в могучем социальном и хозяйственном движении, которое совершалось в деревнях и городах его страны, не уразумев даже того, что поняли и — в интересах монархии — поддержали его отец, Анри Плантагенет, и его современник, Филипп-Август, король Парижский. Он был бретер, задира, честолюбец. Он даже не был, собственно, идеалистом крестоносного дела, в котором в конце концов видел авантюру, выгодную для обогащения, в лучшем случае для славы, повод упражнения воинственной энергии — в гораздо большей мере, нежели «подвиг божий» и тем менее — «путь покаяния».