Крестовые сёстры

Он вдруг решил, и это как-то само собою решилось: он поедет в Тур-Киля на дачу к Васи-лию Александровичу, к Вере Николаевне, к Анне Степановне, они ведь его сколько раз выруча-ли, они его выручат, они ему молока дадут, ему есть хочется,- ему ведь всего двенадцать лет! - они ему молока дадут.

Была троицкая суббота - канун Троицы, и по Литейному уж везли троицкие деревца:

кудрявые зеленые возы тянулись по улице, такие зеленые - молоденькие березки.

На Финляндском вокзале поездов еще не было и пришлось бы ждать, а сидеть на вокзале не хотелось, и Маракулин пошел по шпалам, но, пройдя немного, у моста сошел с путей, сел у канавы и заснул.

И спал он крепко, как спал, должно быть, Плотников те двое суток своих в несчастном жестоком запое.

Когда же Маракулин проснулся, был вечер - конец субботы.

И снова пораженный внезапной сумрачной мыслью, что срок ему - суббота, он поледенел весь.

И не хотел верить сну своему, и верил, и веря, сам себя приговаривал к смерти.

Родится человек на свет и уж приговорен, все приговорены с рождения своего и живут приговоренными и совсем забыв о приговоре, потому что не знают часа, но когда сказан день, когда отмерено время и положен срок, указана суббота, нет, это уж выше сил человеческих, данных богом человеку, которого, наделив жизнью, приговорил, но час смерти утаил от него.

И суббота наступила, суббота подходила к концу, срок настал, и час близился.

А на его ровном и прямом безнадежном пути, где пропала последняя тень и след надежды, тихие и цепкие, как червячки, злые темные силы надвинувшегося отчаяния догрызали последние связи его крепкой основы жизни:

Трудно ему было отрываться от жизни.

"А может быть, сон-то сном, а на проверку совсем и не то выйдет, почему это он так пове-рил сну? И разве можно верить какому-то сну, этак, пожалуй, бог знает до чего дойти можно! И почему он Акумовне не рассказал этот сумрачный сон свой, ну пусть бы Акумовна сообразила, она ведь божественная, она сказала бы, правда или неправда".

Маракулин бросился к трамваю, уже сел в трамвай, но, вспомнив, что у него нет ни копейки и последний завалящий гривенник он в пивной оставил, соскочил и, чуть не обгоняя трамвай, побежал на Фонтанку.

И он добежал до Фонтанки, до Буркова дома, но в квартиру нелегко было ему проникнуть.

Ему казалось, что звонил он с полчаса, по крайней мере, а никто не отпирал и не подавал голоса, и бросил он звонить, принялся стучать в дверь, но и на стук никто не отозвался, в квартире было тихо, и только ветер посвистывал в щели - должно быть, трубы в печах были открыты, жутко посвистывал ветер.

Еще позвонил Маракулин, еще постучал, постоял, подождал и спустился в швейцарскую, но и Никанора не оказалось - куда-то в лавочку ушел, а Ванюшка, Никаноров сын, ничего не знает: видел Акумовну поутру и больше к ней не подымался, Акумовна дома, а сам все смеется чего-то.

"А если дома Акумовна, то отчего не отзывается и дверь не отпирает, ведь он же с полчаса звонил, по крайней мере, и стучал не меньше, уж не померла ли старуха?"

И он вышел в переулок, и, зайдя в ворота, пошел к черному ходу.

Странно, подымаясь на лестницу, вдруг услышал, как звонят ко всенощной в Москве у Воскресения в Таганке, и в тревоге удробило сердце.

Дверь в кухню оказалась незапертой.

Акумовна сидела у плиты, и голова у ней была повязана белым,- в белом платке.

"Мать будет в белом!" - вспомнились ночные слова из семицкого сна.

И перед Акумовной на блюдечке лежали два яйца, третье яйцо она ела.

"Фунт! - мелькнуло у Маракулина,- вот он какой фунт!"

Акумовна не улыбалась, и глаза были чужие, какие-то выпученные.

И не Акумовна это у плиты сидела, нет, только похожая на Акумовну.

И ужас обуял Маракулина.

- Батюшка барин, - поднялась вдруг Акумовна, но не своим голосом сказала она, сиплым пропойным, только похожим на Акумовнин.

И, потеряв последние силы, Маракулин схватился за косяк двери и застонал.

- Батюшка барин, господь с вами, батюшка барин, Петр Алексеевич, сейчас самоварчик, сию минуту! - затопоталась по-настоящему настоящая Акумовна и, бросив яйцо, ухватила со стола красный журавлевский самовар, застучала трубой.

Маракулин опустился на Акумовнину табуретку, но сказать ничего не мог, сжимало горло и губы дрожали

- Батюшка барин,- топоталась Акумовна около самовара,- со мною-то что было, чуть было не померла я, да спас господь, смиловался.

А с Акумовной подлинно такое было,- и как это она еще не свихнулась,действительно спас господь, смиловался. И уж немудрено, что ни звонка, ни стука она не услышала. И как еще Маракулина она признала и голоса хватило у ней слово сказать, и помогут ли ей яйца, а ела она их, чтобы, хоть сипло, да все-таки говорить, не мычать по-коровьему, замычишь и по-коро-вьему!