Крестовый отец

Вот такая вышла простенькая, дешевенькая, фраерская стычка. Куда ей до тех боен, что сшибали мрачных озлобленных людей в лагерях и на пересылках, когда надо было обязательно убивать или, в самом крайнем случае, увечить, иначе захлебнешься кровью сам.

Сергей присел на край шконки, где давеча играли в буру. Дотянулся до брошенной колоды.

Вислогубый фуфел в «USA» свесил ходули со шконки напротив и переводил беспокойный взгляд с коренастого незнакомца, неторопливо тасующего их игральную колоду, на своих копошащихся в слезах и соплях братанов. Хмыреныша колбасила мелкая дрожь.

— Ты, Губа, отныне отвечаешь за парашу, — Шрам попробовал пустить карты стопкой из ладони в ладонь, не вышло, «картинки» были основательно потрепаны, замусолены. — Отселяйся.

— Я не Губа, меня кличут Кузя, — отведя взгляд, обиженно прогундосил сопляк.

— Еще раз закалякаешь со мной, — Шрам цедил веско, спокойно и лениво, — поставлю на полотенце. У тебя, пидер лишайный, был шанс поговорить по-людски. Бегом к параше.

При всем, отражаемом хлебалом скудоумии Кузя-Губа дотумкал, что за слова этот вор будет отвечать делом. Поэтому не стал испытывать судьбу Губа, поднялся, не удержав в себе плаксивый стон, и поплелся, куда указали.

— Бегом, я сказал, — произнес, как плюнул в спину, Шрам.

Губа припустил показательной трусцой, получавшейся из-за людской скученности бегом на месте. Губу обогнал пришедший в себя молдаванин. И скоро стало слышно, как последний колотит в обитую железом дверь. Лечиться захотел. Сергея не волновало, что он там напоет вертухаям: заложит или наплетет, что сломал палец, пытаясь проковырять подкоп на волю.

Боксер же сидел на полу, прислонившись к прутьям шконки, тряс башкой и утирал кровоточащий шнобель. Одну ладонь он держал горстью — в «лодочке» в отхаркнутом кровяном сгустке белели обломки зуба.

— Обзовись, — потребовал от него Сергей, швыряя надоевшую карточную колоду на прежнее место.

— Шрам! — Отодвинув плечом мужиков, из-за спин выбрался длинный и худой до «шкелетоподобия» человек. На желтом, как старая газета, лице под черными впадинами глаз растягивала впалые щеки редкозубая улыбка.

Сергей прищурился. Что-то знакомое… Потом воскликнул, не скрывая удивления:

— Панас!

Поднялся навстречу. («Игарка, шестой отряд, как раз перед моим рывком Панас пристроился хлеборезом, ему оставался год с небольшим, в какого ж, однако, он доходягу превратился»). Освобождая старому знакомому проход, брезгливо ткнул боксера носком кроссовки:

— Пшел отсюда! Дальше лампы на эту сторону не рыпаться. Откликаться будешь на Боксера.

От Сергея не ушло, что при возгласе «Шрам!» Боксер вздрогнул — выходит, наслышан бычок. Оно и не мудрено, какой бы ни был тот шестеркой, а среди братвы крутится, базары слушает, имена запоминает. Значит, без лишних дебатов просцыт, как был не прав и что отсюда следует.

Так и есть, без дополнительных же разъяснений Боксер, покачиваясь и придерживая себя за стойки шконок, потащился на новое место. Сергей обменялся с Панасом рукопожатиями.

— Садись, — показал на место рядом с собой. — Давно паришься?

— Да полгода, — Панас был рад встрече и продолжал улыбаться, но улыбка смотрелась на его недужном лице шелковой заплатой на лохмотьях.

— И много вешают?

— Пятерку клеят.

Панас извлек из загвозданных штанов «Беломорканал», засмолил. Шраму почему-то привиделось, как при каждой затяжке расползаются по швам растрескавшиеся, прокопченные легкие этого доходяги, как беломорный дым выдувает из кожи пергаментного цвета последние здоровые клетки.

— Вешают обнос зажиточной хаты, клепают на невинного человека. Сватают, суки, еще десяток эпизодов. Ментам же охота глухари свои позакрывать, на мне погоны заработать, — Панас заговорщицки подмигнул, мол, тебе ли не понять, что так оно и обстоит по правде, есть чем похвастаться. — Ты-то в Питере осел?

— Под городом.

За их беседой искоса наблюдали обитатели камеры, перешептывались, обсуждая происшествие и перемены. Хата задумана на двадцать арестантиков, но корячилось в ней сейчас не меньше полусотни. Бодрствующая смена горбилась на краях шконок возле мослов спящих, на корточках в проходе и у стен. Курили, переговаривались, кто-то муслил глазами газету, кто-то игрался с ниточкой, тренируя незатейливый фокус, кто-то дремал сидя на полу, сложив цапки на коленках и опустив на них череп. Худой мужик в рваной на спине майке, склонившись над ржавым рукомойником, чистил зубы.

— Я, вишь, в Питер на экскурсию приехал. Дай, думаю, в Эрмитаж чин чинарем схожу, по Невскому пофланирую, а меня хвать и в крытку. По роже срисовали, что ходивший, как не взять? На ком еще план выполнишь, как не на нашем брате, — Панас таки запырхал в кулак долго и натужно.

— Ты с мужиками обитаешься? — прервал Сергей эти биографические излияния. — Не должен бы…

Улыбку стерло с лица. Панас, небось, и болтал, чтобы уйти от этой темы. Но не уйдешь…