Крестовый отец

— Если хочешь, я могу набирать сопроводительный текст, — предложил несколько затосковавший Антон. — У них на экране снизу побежит дорожка субтитров.

— Отдыхай, — угомонил его Шрам.

Режиссер трансляции какое-то время крепился, терпеливо держал понуро бубнящего признание Жуфа в кадре, но слишком невыразительной выходила передача. Камера уже облазила выступающего сверху донизу. В визир попали давно нечищеные ботинки, пуговица, свисающая из петли на последней нитке, жировые пятна на брюках. Потом режиссер махнул рукой на оратора — слышно и ладно — и переключился на другие объекты.

Сначала почета удостоился край скатерти, о который кто-то вытирал пальцы. Потом камера крупно наехала на тарелку с разрезанным на квадратики антрекотом и с насаженным на вилку горошком, прошла над бутылочными жерлами, над воронками рюмок, селедочными «шубами» и салатными полянами, колесами колбас и сырными треугольниками, и замерла над чьей-то пятерней с обгрызенными ногтями, с массивным обручальным кольцом. От пальцев изображение взбежало по волосатой руке, миновало синий якорь и закатанный рукав коричневого бадлона, прошлось по ухоженной трехдневной небритости, по волевым складкам на скулах, по армейского образца стрижке, и вновь вернулось к натюрмотрам стола.

— Карбид, — узнал депутат. — Сволочь. Ходил в занюханных бригадирах у Свистуна. Поднялся, переметнувшись к Монголу. Оттяпал у меня ресторан на Фонтанке и ночник на Вознесенском. Уверен, что я не вернусь. Карбид у нас утонченный сладострастник, сношается с родной сестрой.

Сергей догадывался, что Праслов набрасывает эскизы к их будущей совместной стахановской вахте.

Тем временем камера вырвала из застолья новый портрет: пухлогубого и тяжелоносого человека с раздвоенным подбородком, в глазах которого шкодливо поблескивали контактные линзы. Персонаж чему-то по-тихому улыбался.

— Махно. Смешная кликуха для еврея. Любит трахать малолеток, наряжая в пионерскую форму. Трется по Смольным, нашего брата, депутатишек, скупает и складывает в кулек. Короче, не мнит себя вне политики. — Праслов мял ладонью кистевой эспандер. Депутату западло просто так сиднем сидеть — для поддерживания формы использует все паузы. — А начинал с туфты. Подмял гонялово в табачный кризис на Мурманск сигарет «Арктика» с золотым ободком. Они там были дюже в фаворе. Тщеславен. Наверняка, видит себя на трибуне, делающим ручкой проходящей толпе демонстрантов.

«Можно на последнем сыграть», — Шрам долепил про себя недосказанное депутатом вслух.

— Вот и все, — закончил Жуф свою повесть, как когда-то закончил ее и в сторожке огородничества.

Опять пришла пора Шраму вдавливать кнопку передачи.

— А теперь кассета. Слышишь, Багор?

Багор показал в камеру открытую ладонь, мол, все путем, Шрамыч, и достал из кармана диктофон.

Запись телефонного разговора Жуфа и его хозяина, прослушанная в сторожевой хибаре перед признанием Жуфа, зазвучала теперь в студии после его исповеди.

— Что это? — Шрам показал на появившийся в правом нижнем углу экрана синий квадрат с белыми цифрами.

— Плюс двенадцать, — издали разобрал Праслов. — Температура окружающей среды.

— Мастера идиотничают. Обкурились, — сказал Антон. Зависть показала кроличьи уши из последнего слова. Еще Антон подумал, что происходящее будет покруче чем «Мортал комбат», только высказать эту простую мысль вслух уже не решился.

— Что будем делать, соколик? — Жидкие кристаллы экрана сложились в портрет давно отсутствовавшего в эфире Вензеля. — Итак, твой бывший кореш, просравший верность тебе в азартной игре, назвал нам имя человека. И голос на пленке попадает в жилу. Мы как, его ответку послушаем, или ты продолжишь?

Шрам прокашлялся.

— Мы с Филипсом в корешах ходили. Пацан по понятиям жил. За него спросить хочу. Да не по подляне разобраться, а по закону. Трубач же у нас в авторитете, так что суд людской решать должен.

Шрам замолчал.

— Что скажешь, Трубач?

Трубач, чей голос звучал с пленки, на кого показывал Жуф, улыбнулся в объектив своей голливудской улыбкой.

— Пацан туфту гонит. Пацан Шрамовский, что нужно, то и вякнет. Запись — лажа паленая.

— А, что запись!? — голос звучал громче всех предыдущих, побывавших в эфире. — Я тебе не такой запись дам! Фильм в бане с дэвками про кого хочешь сниму…

Камера, лихорадочно заметавшись, отыскала разевавшего глотку. Лицо кавказской национальности.

— Харчо, — сказал Шрам.

— Харчо, — повторил депутат. — Любитель садистского порно, снятого с натуры. Поговаривают, собрал у себя солидную видеотеку из чеченских кассет, на которых расстреливают наших парней, заложникам отрубают пальцы и отрезают уши. Предпочитает пытать своих штрафников собственноручно.

— Харчо, — Талалаев давно о себе не напоминал. — В девяносто четвертом внаглую наехал, хотел Морской вокзал под себя подмять. Стенки изрешетил, аквариумы побил. Секретаршу Юлю покалечил. Но потом отлетел очень далеко.

— Я тебе сто свидетелей куплу! — пообещал напоследок Харчо.

И тут Вензель задал всем людям очень правильный вопрос: