Крестовый отец

Сергей присел на край шконки, где давеча играли в буру. Дотянулся до брошенной колоды.

Вислогубый фуфел в «USA» свесил ходули со шконки напротив и переводил беспокойный взгляд с коренастого незнакомца, неторошшво тасующего их игральную колоду, на своих копошащихся в слезах и соплях братанов. Хмыреныша колбасила мелкая дрожь.

– Ты, Губа, отныне отвечаешь за парашу. – Шрам попробовал пустить карты стопкой из ладони в ладонь, не вышло, «картинки» были основательно потрепаны, замусолены. – Отселяйся.

– Я не Губа, меня кличут Кузя, – отведя взгляд, обиженно прогундосил сопляк,

– Еще раз закалякаешь со мной, – Шрам цедил веско, спокойно и лениво, – поставлю на полотенце. У тебя, пидор лишайный, был шанс поговорить по-людски. Бегом к параше.

При всем отражаемом хлебалом скудоумии Кузя-Губа дотумкал, что за слова этот вор будет отвечать делом. Поэтому не стал испытывать судьбу Губа, поднялся, не удержав в себе плаксивый стон и поплелся, куда указали.

– Бегом, я сказал, – произнес, как плюнул в спину, Шрам.

Губа припустил показательной трусцой, получавшейся из-за людской скученности бегом на месте. Губу обогнал пришедший в себя молдаванин. И скоро стало слышно, как он колотит в обитую железом дверь. Лечиться захотел. Сергея не волновало, что загорелый напоет вертухаям: заложит или наплетет, что сломал палец, пытаясь проковырять подкоп на волю.

Боксер же сидел на полу, прислонившись к прутьям шконки, тряс башкой и утирал кровоточаший шнобель. Одну ладонь он держал горстью – в отхаркнутом туда кровяном сгустке белели обломки зуба.

– Обзовись, – потребовал от него Сергей, швыряя надоевшую карточную колоду на прежнее место.

– Шрам! – Отодвинув плечом мужиков, из-за спин выбрался длинный и худой до «шкелетоподобия» человек. На желтом, как старая газета, лице под черными впадинами глаз растягивала впалые щеки редкозубая улыбка.

Сергей прищурился. Что-то знакомое… Потом воскликнул, не скрывая удивления:

– Панас?!

Поднялся навстречу. («Игарка, шестой отряд, как раз перед моим рывком Панас пристроился хлеборезом, ему оставался год с небольшим, в какого ж, однако, он доходягу превратился».) Освобождая старому знакомому проход, брезгливо ткнул боксера носком кроссовки:

– Пшел отсюда! Дальше лампы на эту сторону не рыпаться. Откликаться будешь на Боксера.

От Сергея не ушло, что при возгласе «Шрам!» Боксер вздрогнул – выходит, наслышан бычок. Оно и немудрено, какой бы тот ни был шестеркой, а среди братвы крутится, базары слушает, имена запоминает. Значит, без лишних дебатов проссыт, как был не прав и что отсюда следует.

Так и есть, без дополнительных же разъяснений Боксер, покачиваясь и придерживая себя за стойки шконок, потащился на новое место. Сергей обменялся с Панасом рукопожатиями.

– Садись, – показал на место рядом с собой. – Давно паришься?

– Да полгода. – Панас был рад встрече и продолжал улыбаться, но улыбка смотрелась на его недужном лице шелковой заплатой на лохмотьях.

– И много вешают?

– Пятерку клеят.

Панас извлек из загвозданных штанов «Беломорканал», засмолил. Шраму почему-то привиделось, как при каждой затяжке расползаются по швам растрескавшиеся, прокопченные легкие этого доходяги, как «беломорный» дым выдувает из кожи пергаментного цвета последние здоровые клетки.

– Вешают обнос хаты, клепают на невинного человека. Сватают, суки, еще десяток эпизодов. Ментам же охота глухари свои позакрывать, на мне погоны заработать. – Панас заговорщицки подмигнул, мол, тебе ли не понять, что так оно и обстоит по правде, есть чем похвастаться. – Ты-то в Питере осел?

– Под городом.

За их беседой искоса наблюдали обитатели камеры, перешептывались, обсуждая происшествие и перемены. Хата задумана на двадцать арестантиков, но корячилось в ней сейчас не меньше полусотни. Бодрствующая смена горбилась на краях шконок возле мослов спяших, на корточках в проходе и у стен. Курили, переговаривались, кто-то мусолил глазами газету, кто-то игрался с ниточкой, тренируя незатейливый фокус, кто-то дремал, сидя на полу, сложив цапки на коленках и опустив на них череп. Худой мужик в рваной майке, склонившись над ржавым рукомойником, чистил зубы.

– Я, вишь, в Питер на экскурсию приехал. Дай, думаю, в Эрмитаж чин-чинарем схожу, по Невскому пофланирую, а меня хвать – и в крытку. По роже срисовата, что ходивший, как не взять? На ком еще план выполнишь, как не на нашем брате. – Панас таки запырхал в кулак долго и натужно.

– Ты с мужиками обитаешься? – прервал Сергей эти биографические излияния. – Не должен бы…

Улыбку стерло с лица доходяги. Панас небось и болтал, чтобы уйти от этой темы. Но не уйдешь…

– Ты, Шрам, гляжу, авторитетный стал, – не спросил, а признал Панас. – И авторитет блюдешь. А я, вишь, подыхаю. Силы нет со всем. Да и вообще… – Панас добил папиросу, отправил окурок в пустую пачку, что держал в руках заместо пепельницы. – Все равно как-то уже… Погляди на меня. Сюда сел огурцом. Щекастый был, на бульбе отожравшийся. Это я здесь гаснуть начал. – Его вздох опять заполнили хрипы, словно мять руками пакет поп-корна. – Нет сил свое право зубами выгрызать.