Крестовый поход в Европу

Затем у меня состоялись долгие беседы с генералом Маршаллом, Черчиллем и другими участниками конференции. Вечером мне сообщили, что президент хотел бы поговорить со мной наедине. Это была одна из сердечных личных бесед, которые я имел с Рузвельтом в ходе войны. Его оптимизм и бодрость, граничившие почти с беззаботностью, я приписывал той необычной атмосфере, которая была связана с таким смелым предприятием, как поездка в Касабланку. Сбросив с себя на несколько дней всю тяжесть государственных дел, он, казалось, испытывал огромный подъем оттого, что ему удалось тайно выскользнуть из Вашингтона и провести историческую конференцию на земле, которая всего два месяца назад была полем боя. Хотя он и признавал всю серьезность военных проблем, все еще стоявших перед союзниками, многие из его высказываний относились к далекому послевоенному будущему, в том числе к судьбам колоний и территориальных владений.

Он много размышлял над возможностью Франции восстановить свое прежнее положение сильной и уважаемой державы в Европе, и в этой связи у него появилось пессимистическое настроение. Затем он упорно возвращался к мысли о том, как осуществить контроль над определенными стратегическими пунктами во французской империи, которые французы, возможно, как он считал, больше не смогут удерживать.

Особенно его интересовали мои впечатления о некоторых наиболее выдающихся французских деятелях, в частности о Буассоне, Жиро, де Голле и Фландине (с последним я не встречался вообще).

Мы детально рассмотрели военные и политические события предшествовавших десяти недель; он был явно доволен тем прогрессом, которого мы добились. Однако когда я в общих чертах набросал некоторые возможные неудачи, связанные с зимними условиями, он реагировал на это так, будто я слишком преувеличил свои опасения. И если мы оба понимали, что войска держав "оси" не могли противостоять охватывающему маневру английских войск под командованием генерала Александера и наших сил в Северной Африке, то оценка президентом Рузвельтом сроков окончательного краха противника, по моему мнению, была слишком оптимистичной и во многом не совпадала с моими расчетами. Он настоял, чтобы я сам определил дату и назвал 15 мая. Это было самое необдуманное предположение за всю войну. Вскоре после отъезда президента я рассказал об этом Александеру, и он, улыбнувшись, сказал, что, отвечая на тот же вопрос, он назвал 30 мая.

Я нашел, что президент при рассмотрении текущих африканских проблем не всегда с достаточной четкостью видел разницу между условиями военной оккупации вражеской территории и той обстановкой, в какой мы оказались в Северной Африке{17}.

Постоянно ссылаясь на планы и предложения, касавшиеся местного населения, французской армии и правительственных чиновников, он говорил в форме приказов и предписаний. Нужно было напомнить ему, что с самого начала мы действовали здесь в соответствии с политическим курсом, нацеленным на приобретение и использование будущего союзника, что мы только пытались заставить постепенно расширить базу для управления, чтобы в конечном счете передать все внутренние дела под контроль местного правительства, а это отнюдь не имело ничего общего с системой управления завоеванной страной. Он, конечно, соглашался с этим, понимая, что лично участвовал в первоначальном формулировании этой политики задолго до вторжения, но вместе с тем продолжал, возможно, подсознательно, обсуждать местные проблемы с точки зрения завоевателя. Для нас было бы значительно легче, если бы мы могли так действовать! Однако он заметил со свойственной ему прозорливостью, что будет совершенно уместно обусловливать поставки вооружения для французов в значительных количествах, чего они упорно добиваются, принятием ими американских взглядов в отношении стратегии в Европе, согласием использовать французские базы в интересах союзников и постепенной, но не затягиваемой заменой французских должностных лиц, неприемлемых для американского правительства. Было очевидно, что, пока они не будут в целом поддерживать нас в этих важных вопросах, вооружать их бесполезное дело{18}.

Он был особенно озабочен тем, чтобы удержать Буассона у власти во Французской Западной Африке.

Для меня наиболее важной частью всей нашей беседы были полученные от него заверения, что он твердо придерживается нашей основной концепции в европейской стратегии, а именно вторжения на континент через Ла-Манш. Он был уверен, что весенняя и летняя кампании на Средиземном море приведут к положительным для союзников большим результатам, но вместе с тем он смотрел на них как на подготовку к огромному предприятию, согласованному почти год назад в качестве главного направления усилий союзников для нанесения поражения Германии.