КриБ,или Красное и белое в жизни тайного пионера Вити Молоткова

Я люблю папу и считаю лишним и даже противоестественным давать ему посторонние имена, когда у него есть свое собственное.

– Что ж, – сказал папа и взял половинку яйца с горкой красной икры сверху (это сооружение символизировало на празднике победу красных над белыми). – Что ж, – повторил он и откусил половину.

Гости начали энергично жевать. Я – тоже. За столом плохо ели два человека. Это моя мама и Клара – обе берегут фигуру. Смешное выражение. Чего, спрашивается, «беречь» фигуру? Как будто она может убежать или упасть и разбиться.

Я не очень люблю смотреть, как едят чужие люди. Точно так же не люблю, когда смотрят на меня, когда я жую. А еще из-за того, что вся еда на столе была красного цвета, рты у всех тоже стали красными – в общем, все это выглядело как вечеринка у вампиров. И мой папа был на ней главным.

Вы спросите, стесняюсь ли я его. Считаю ли идиотом. Нет. Хотя многие со стороны решили бы, что мой папа именно идиот, я утверждаю, что это не так. Просто папа искренне верит, что все люди на земле должны и могут быть счастливы. Если же вы думаете, что желать счастья другим людям, вам в том числе, – идиотизм, то будьте здоровы, как говорится, не хотел бы я быть вашим знакомым.

Гости зашумели, я поднял глаза от тарелки и оценил обстановку. Сейчас начнутся тосты, во время которых есть нельзя. Я быстро ухватил кусок рыбы. Я на этих праздниках присутствую с самого рождения и к своим одиннадцати годам все тосты выучил наизусть. Мог бы сам прочитать их. Вслух, как стихи.

Кстати, о стихах. Всем известные слова «а из нашего окна площадь Красная видна» – это прямо про нашу квартиру. Я даже сейчас со своего места могу поглядывать на мавзолей.

После площади я прошелся взглядом по комнате и привычно наткнулся на портрет Ленина – в этот раз настоящего, он висит над входом из коридора. Там у нас двери большие, двустворчатые, со стеклами.

Про настоящего Ленина папа говорит, что он самый главный революционер на свете. Я не то чтобы не верю, но мне странно, что старенький дяденька вообще может быть революционером. Ведь революционер – это прежде всего герой. А где вы видели старого лысого героя со смешной бородкой и в пиджаке?

Я мысленно закрыл лысину Ленина волосами, потом удлинил их и немножко завил – наверное, потому, что напротив сидела тетенька с кудрями. Дальше я увеличил и распушил Ленину бороду и перекрасил ее в черную, так что она стала торчать, как зловещий веник.

Добавил ему один шрам на щеку и парочку на лоб, но потом стер: очень страшно получилось, и вообще нездоровый вид, как будто это не революционер, а разбойник. Пиджак я заменил на кожаный плащ до пола и стянул его в талии так, что она стала тонкой, а плечи у Ленина выросли и надулись. В одну руку я вложил ему красный серп, а в другую – красный молот.

– За серп и молот! – заорали в этот момент гости, и я отвлекся.

Лица у гостей стали красные, и крики были в очередной раз в честь папы, революции и еще удачного сочетания фамилий. Как я уже говорил, фамилия папиного заместителя – Серпов, а папина, то есть, конечно, и моя – Молотков. Все этому из года в год радуются как ненормальные. Хлопают друг друга по плечам, целуются и говорят, что в братстве серпа и молота вся сила. Из чего следует, что мой папа с Серповым вроде как братья, но это бред. К которому приводит, вероятно, чрезмерное употребление винегрета.

Приближался самый тяжелый момент. Теперь, когда все поели и как следует выпили, папа должен был взять баян и начать извлекать из него ревущие звуки, под которые все будут хором орать и, что еще хуже, танцевать.

Раньше я делал вид, что пугаюсь толстых дяденек и тетенек, которые скачут, как слоны с бегемотами, – они и вправду могли меня задавить, не заметив, – и прятался под стол. Теперь этот номер не пройдет, так что я приготовился страдать, но, как выяснилось, зря.

Возникла странная пауза, и в тишине стало слышно, как столовые приборы лязгают о зубы гостей, а потом Серпов своим тонким голосом, совершенно не вяжущимся с его толстыми щеками, произнес:

– Италия?

Именно так, с глупой вопросительной интонацией, словно все знают, о чем речь, и тотчас начнут соглашаться или спорить.

– Слишком буржуазно, – отозвался папа.

– Тогда в Китай, – товарищ Климент скривился так, как будто сказал что-то очень умное.

– Оппортунисты, – сказал папа в ответ, и я понял, что он ругается. Если он кого называл оппортунистом, это означало одно: пиши пропало, кто-то «сильно проштрафился» – еще одно папино выражение.

Так сложилось, что папа в свой красный день сидит во главе стола с одной стороны, а мы с мамой и Кларой – с противоположной. Поэтому сначала я увидел, как стали что-то понимать в происходящем ближние к папе и Серпову гости, потом те, что рядом с ними, и постепенно смысл доплыл и до нас, как лодка по реке.

– Не волнуйтесь, товарищи, – пропищал Серпов. – Дело в том, что нашему дорогому Владимиру Ильичу нужно на время уехать из страны, потому что недоброжелатели не дремлют.