Кричи [СИ]

Машина Лидии припаркована в отдалении, на трассе. Церковь возвышается из полной темноты в полную темноту, и Питер почти не ощущает дискомфорта, протягивая ладонь и толкая тяжёлую дверь. Это место почти не давит сознание, почти не душит и не наслаивается сверху, образуя огромный, неподъёмный груз из плавленных свечей и необъяснимой тяжести, которой, вроде как, не должно быть в месте, где практически пахнет Богом.

Запах девчонки приводит его сюда прямо из квартиры.

Прямо из постели.

Он усмехается, останавливаясь сразу около закрывшейся за спиной двери и склоняет голову набок, глядя на единственную фигуру в душной полутьме круглого зала, заполненного высокими оплывшими воском подсвечниками. Прямо на фоне распятого Иисуса, купающегося в огнях зажжённых свечей, Лидия стоит на коленях, сцепив руки и говорит с кем-то так отчаянно, как говорил бы умирающий на смертном одре.

Питер никогда не наблюдал за ней религиозных наклонностей, но картина, открывшаяся взору не кажется странной. Не всегда нужно верить в Бога, чтобы быть уверенным: где-то существует ад и существует рай — наверное, именно поэтому Лидия Мартин здесь.

Занимает себе уютный уголок, где-нибудь в райских садах.

Просто так люди здесь не появляются.

Это заставляет Питера нахмуриться, делая медленные шаги по небольшому проходу между двумя широкими рядами жёстких скамей. На подсознательном уровне он избегает смотреть в глаза глядящих со стен образов.

— Ты всё делаешь неверно, — говорит очень тихо, но плечи Лидии всё равно вздрагивают.

Она резко встаёт и резко разворачивается, а Питер останавливается, не доходя до неё нескольких шагов.

Глаза девчонки воспалены, на светлых щеках пролегли тени — он не может понять, то ли это размазалась тушь, то ли она настолько извела себя, что совершенно лишилась сна. Они смотрят друг на друга несколько долгих секунд, а затем Питер обходит её, поднимается на невысокий мраморный постамент и с усмешкой смотрит на застывшую на лице Христа муку.

— Что ты здесь делаешь? — хрипловатый голос вызывает лёгкие вибрации где-то в загривке.

Он оборачивается и приподнимает брови, молча возвращая ей её же вопрос.

Волосы Лидии распущены, и в этих слегка вьющихся прядях блестят огни свечей. Блестят, как чёртово скопище светлячков, кружащих вокруг Неметона — Питер не видел этого, но ему столько тысяч раз это снилось. Как и она сама.

— Когда молишься, не произноси молитву вслух, радость моя. Кто-то может её услышать, и твоё желание не сбудется.

— Оставь меня в покое, Питер. Это всё, чего я хочу.

Хейл пробегает взглядом от носков её мягких лодочек до самого воротника клетчатой блузы на пуговицах. А затем выше, к большим и мокрым глазам.

— Но я не могу, — говорит он, и улыбается так широко, как только может.

Он может улыбаться бесконечно. Когда лжёт, когда говорит правду. Когда на землю с неба посыпятся пылающие метеориты, или когда Калифорнию накроет цунами. Он поклялся себе улыбаться всегда.

— Что это значит? — выдыхает она, и в этом выдохе столько невыплаканных слёз, что ему становится не по себе.

— Я в твоём сознании. Я внутри. Это не уйдёт.

Он оказался внутри ещё тогда, когда ревел её имя прямо ей в лицо, вонзая в грудную клетку Лидии крюк и волоча из головы Ногитсуне, как пойманную рыбу.

Этот крюк всё ещё в её рёбрах. А цепь намотана на кулак Питера.

Они смотрят друг на друга, словно это может спасти кого-то из них. Не может. На самом деле — нет. Это не начало, это не спасение. Это конец. Питер практически слышит, как закипает крик внутри неё. Слышит, как бесчинствует банши в теле этой девушки. Он видит банши в её глазах, и эта тварь хочет ему смерти.

Хочет настолько, что готова вывернуть Лидию наизнанку.

Лидию, которая ничерта не понимает.

Ничерта из того, что варится вокруг неё. Ни-чер-та, прости, Господи.

Здесь ведь ты должен меня услышать, если ты есть.

Питер бросает ещё один взгляд на распятие за своей спиной. Ему было бы искренне жаль трясущееся тело в проходе между лавками, если бы он не отменил в себе жалость, как таковую. Поэтому он лишь вздыхает и спускается к ней. Останавливается в шаге.

— Кричи, — шепчет, глядя в бледное лицо, не мигая.

В зелёных глазах начинают закипать слёзы.

Давай же.

— Кричи, Лидия, — повторяет он. Протягивает руку, касается холодной щеки.

— Я не могу, — шипит она, жмурясь. — Я хочу этого больше чего бы то ни было, и не могу, господи, это убивает меня! И если ты знаешь, как это остановить — останови, пока мой мир окончательно не рухнул!

Ещё нет, хочет сказать Питер.

Ещё не рухнул, детка, но процесс запущен, и он необратим.

Ты сгоришь, как сгорел когда-то я. И горю по сей день.

— Идём, — говорит он вместо этого.

— Пора домой, — говорит он.

* * *

В ней ничего не болит достаточно сильно, чтобы наконец-то умереть.

Чтобы выключить своё сознание. Чтобы выключить всё это. Чтобы прекратить болезненно содрогаться каждый раз, как сочащийся край раскрытой раны, когда мысли возвращаются к нему.

Проходят сутки.

Двое.

Проходит неделя, и Скотт наконец-то находит зацепку.