Крик ангела (СИ)

Эта идея пришла ему в голову вчера, когда он долго и безуспешно пытался втиснуться в собственное тело — под насмешливым взглядом Смерти это сделать оказалось не в пример сложнее, чем обычно, и в какой-то момент он даже запаниковал, решив, что ничего у него не получится и Смерть не напрасно все еще ждет у шкафа. Паника помогла: он сумел правильно дернуться, развернуться под нужным углом и таки скользнуть внутрь привычного тела, словно рука в перчатку. Вздохнул, расправляя легкие, пошевелил затекшими конечностями и даже сумел с первой попытки повернуть голову, намереваясь одарить Смерть торжествующим взглядом: не дождешься, мол! Не сумел: у книжного шкафа никого не было.

Но все время, пока Азирафаэль, пыхтя от натуги, обмирая от ужаса и шипя от злости (в переносном значении этих понятий, конечно, ибо астральные тела не способны на проявления столь грубых эмоциональных реакций), пытался залезть в собственную оболочку, словно в севший после слишком горячей стирки костюм, он видел рядом оболочку Кроули. Ему для этого даже голову поворачивать не приходилось, достаточно было задействовать хотя бы десятую часть из девятисот девяноста девяти имевшихся в наличии глаз.

Оболочка Кроули выглядела восхитительно пустой и свободной, маленький плотный шарик с шипами места почти что и не занимал. И, пожалуй, протиснуться в нее было бы даже легче, чем в собственную.

Этим следовало воспользоваться.

Не выпуская руки Кроули, Азирафаэль сплел их пальцы так, чтобы теперь, даже расслабившись, случайно не потерять контакт. Сел в кресло и откинулся на спинку. Положил вторую руку на подлокотник, покрутил головой, убеждаясь, что затылку удобно и плечам ничто не мешает. Закрыл глаза.

И осторожно двинулся по руке в чужую оболочку, которая сейчас изнутри выглядела практически необитаемой.

* * *

— Ты выглядишь усталым. Ничего не хочешь мне рассказать? Точно? Ну как знаешь, не стану настаивать. Я бы тебе рекомендовала форель под миндальным соусом, фосфор полезен для мозга.

Они опять сидели в креслах у окна, и столик между ними снова был заставлен вазочками, тарелочками и креманками. И как-то уже и в голову не приходило, что могло бы быть и по-другому. Всевышний опять оказалась непостижимо права: традиции складываются быстро.

За панорамным окном сегодня сияло солнце и не было никакой башни, ни Эйфелевой, ни Пизанской, ни даже Вавилонской[7]. Только белые скалы, обрывающиеся в ослепительно сверкающее море, только бескрайнее небо и солнце, выбивающее слезы из глаз… и радужные искры из граненых бокалов на маленьком столике.

Азирафаэль отвел взгляд.

О радуге думать не стоит, радуга слишком опасный символ, слишком близкий к… К тому, о чем тоже думать не стоит. Это «о чем думать не стоит» слишком провокационно и подводит к ненужным вопросам. Тем самым, за которыми следует Падение. И Всевышний может сколько угодно раз повторять, что никакого Падения не было, но вопросы-то были. И остаются. И главный из них: как и куда можно вернуться после того, как Потоп с Распятием уже случились?

И об этом не нужно думать в первую очередь.

Нужно дышать. Быстро и глубоко. И помнить о том, что сегодня будет вечер, что ничего не закончилось, что нельзя думать, будто все зря. Помнить, но не думать. Нельзя. Не зря. Просто рано еще. Рано и мало, надо еще, сегодня. И завтра. И сколько потребуется.

А значит — гранатовый сок. И рыба. И благодарно склоненная голова. И улыбка, такая же благодарная.

И дышать.

— А Люцифер — ну что Люцифер… Маленький обиженный мальчик… мстительный мальчик. Кто-то любит отрывать бабочкам крылья, а он… Он всегда начинал с глаз, и, боюсь, это моя вина. И зачем я только тогда пошутила, назвав звезды глазами ангелов?..

Продолжая улыбаться, Азирафаэль проглотил кусок форели, ставший вдруг совершенно картонным. И задышал быстрее, так, что даже голова закружилась. Напиток в бокале сегодня был золотым и искристым, как будто смеющимся. И черная соломинка танцевала в нем, словно вертикальный змеиный зрачок…

— С языком — это уже он от себя, как и змеиный облик. Унизить по максимуму, до полного пресмыкания, заставить забыть все хорошее, забыть себя, заставить поверить в свою непрощаемость… Но при этом так и не суметь изменить суть, так и не суметь сломать до конца. Как ни старался — а он ведь старался изо всех сил. Он ведь его любил… по-своему. Бедный Люцик! Представляю, как же ему было обидно. Даже как-то жалко его, бедолагу.