Крик ангела (СИ)

Кроули с этим вряд ли бы согласился, он даже квартиры для себя подбирал на западной стороне улицы, потому что западная считается более престижной, чем восточная. Более стильной и аристократичной. Более модной и менее добропорядочной. Он и в Мейфэре-то именно потому и поселился — западный район, куда более стильный и фешенебельный (и просто-таки дьявольски модный в то время), чем давно устаревший Сохо. Забавно, что другая демаркационная линия престижности/благопристойности пролегала как раз через Сохо-сквер, где, по словам одного заезжего американца, «добавление одной минуты восточной долготы равносильно уменьшению аристократизма на добрый градус — и, соответственно, наоборот»[18].

Раньше Азирафаэль никогда не задумывался о таких мелочах: они не были для него важны. Но это для него.

Не для Кроули.

Для Кроули эти мелочи, наверное, то же самое, что для Азирафаэля типографские пометки на форзацах первоизданий. Особенно сейчас, когда ему больно и плохо и нет возможности исправить сразу и все, — тем острее хочется сделать это хотя бы в доступных мелочах.

Кроули стал самим собой — то есть абсолютно невыносимым, скандальным и язвительным — сразу же, как только пришел в себя. Даже слишком самим собой — но Азирафаэль делает вид, что не замечает этого «слишком». Точно так же, как не замечает и облегчения в его голосе — каждый раз, когда ему удается убедить Кроули не делать того, чего он сделать не сможет. Еще одна старая игра. Но у этой игры правила хотя бы понятны и постижимы.

Азирафаэль держит Кроули за руку, перекачивая благодать медленно и постепенно. На данном этапе переливать ее лучше именно так, медленно и постепенно, распределяя по силовым линиям, — так больше шансов, что она впитается как раз там, где наиболее необходима. Выискивать такие проблемные зоны самому снаружи сложнее, да и нет гарантии, что выберешь самые проблемные. Физический контакт при этом не обязателен, но так удобнее, и это стало уже привычным за последние дни. Азирафаэль взял Кроули за руку машинально, как делал и раньше. А тот не отстранился. Не выдернул пальцы. Даже не съехидничал по этому поводу, словно и не заметил. Только споткнулся на каком-то слове и не сразу нашел продолжение.

Кроули не всегда говорит внятно, иногда срывается в шипение и путается в звуках, жадно облизывает языком бледные губы. Иногда этот язык раздвоен, и тогда шипящие звуки растягиваются. Иногда ничем не отличается от человеческого, и тогда Кроули говорит более внятно и быстро. Азирафаэль не уверен, что тот сам осознает постоянные изменения своего языка, а потому предпочитает не затрагивать в разговорах с ним эту тему.

Но любым языком Кроули говорит — много, торопливо, иногда сбиваясь и перескакивая с мысли на мысль, о чем угодно, — и половина его речей начинается с: «Ангел, а помнишь…»

— Ангел, помнишь, в коттедже у Даулингов… твои кошмарные зубы! Ты был похож на кролика! Братец Кролик, а не братец Франциск… А те устрицы, в Риме, помнишь? Петроний действительно делал с ними умопомрачительные вещи, кто бы мог подумать, истинный знаток искушения, но ведь нашим так и не достался, твоих рук дело, а, ангел? Жаль, что его заведение сгорело, Хастур никогда не умел ценить истинных гениев и всегда любил смотреть на пожары… А тот день рождения, ангел, помнишь, и драка тортами… И твои фокусы, о да! Нет, не с кроликом… ладно, с кроликом тоже, но главный твой фокус… Помнишь, как ты превратил их пистолеты в игрушечные, когда тот мелкий говнюк в меня выстрелил? Эй, ты что, всерьез думал, что я не замечу? Ха! Ангел, а помнишь…

Устрицы, блинчики, книги, Бастилия, Уэльс («Он такое же княжество[19], как и ты, ангел! Смешно, правда?!»), шпионские игры зимы сорок первого года и, конечно же, «бентли» («бентли» он упоминает часто и с придыханием, что еще больше убеждает Азирафаэля в правильности собственной догадки: именно машина является кроулевским гнездом) — такое впечатление, что Кроули все равно, о чем говорить, лишь бы не молчать. Такое впечатление, что его пугает тишина, что ему не хочется в этой тишине оставаться.

Тишина и темнота…

Азирафаэль зябко поводит плечами и думает о том, что ему и самому вряд ли захотелось бы оставаться в полной и абсолютной темноте и тишине, не имея возможности открыть ни один из девятисот девяноста девяти глаз, не имея никакой возможности вообще, ничего не имея, ни эфирного зрения, ни оккультного, вообще никакого, ни на каком из планов. Только осязание и слух, жалкие остатки, ну и возможность самому издавать более или менее осмысленный шум…

Кроули не особо нужен собеседник. Наверное, это могло бы быть обидно, если бы не было так душераздирающе… ну или если бы Азирафаэль давно не разучился на него обижаться. Он не мог бы сказать, когда точно это произошло, просто вдруг понял, что на этого конкретного демона обижаться не может. И все. Какие бы возмутительные вещи тот ни говорил. Невозможно обижаться на того, у кого такая улыбка и такие глаза, сияющие и солнечные. Кажется, это было еще на эдемской стене.