Крик безмолвия (записки генерала)

— Пошли бы в батальон, — заботливо предложил Штанько. — И там бы посушились, поспали.

Я мог пойти в землянку к комбату, но с какими глазами, вернувшись, смотрел бы тогда на бойцов, не сомкнувших глаз. Поэтому не уходил ни разу. Я весь у них на виду.

Тяжело, порой невыносимо на передовой, но удивительно, что меня ни разу никто в роте не спросил:

— За что воюем?

Всем ясно. Такой вопрос не возникает даже у всеядного Лихачева.

Ночь прошла, как обычно, в перестрелке. Правда, с нашей стороны я слышал только винтовочные выстрелы, а с немецкой строчили пулеметы, автоматы, светили ракеты.

111 ел и методичный минометный обстрел в темноте наших окопов. Мины перелетали нас, рвались где-то в тылу.

На рассвете снова позвонил комбат и велел прислать старшину за пайком для роты. Пришлось направить Штанько. Он свернул и взял под мышку плащ–палатку и, пошатываясь, пошел в тыл к речушке, где метрах в пятистах от окопов, под крутым обрывом находились две землянки батальона.

Вернулся он скоро, зная, что его ждут голодные бойцы. Досталось по половинке сухаря на день. Раздали в темноте. Похлебку обещали только к вечеру, когда стемнеет. Сухари сразу же съели, но от этого чувство голода только усилилось.

Ближе к середине дня после непродолжительного

налета на участке полка поднялась невообразимая трескотня немецких автоматов, видимо, рассчитанная на устрашение нас. Вслед за этим показались и сами автоматчики, валившие прямо на окопы. Они строчили на ходу. Не так-то просто было отразить такую атаку нашими трехлинейками. Настал час испытания.

Солдаты роты на брустверах припали к винтовкам и с какой-то отрешенностью и безразличием к трескотне, поднятой немцами, палили по показавшейся цепи. Напряжение нарастало. И только лишь после того, как ударили наши пулеметы и немцы залегли на нейтральном поле, у меня отлегло на душе. Выдержали первый натиск!

Штанько, тоже усердно паливший из своего карабина, безбожно ругался:

— Вот, туды их… На ривном мисти накрыть бы их снарядами та минами. А воно, мабуть, нема у нас ни мин, ни старядив,' ни хлиба, ни сала. А воевать-то нам…

— Нам, нам, только помолчи, — бросил я ему, но он продолжал что-то бубнить.

Немцы вновь усилили огонь по нашим окопам из минометов и снова готовились для атаки. В самый критический момент, когда казалось, что ползущие по почерневшему нейтральному полю немцы вот–вот ворвутся в наши окопы, Штанько, перекрестившись, запрокинув голову, обратился к богу. Мне было не до него, бормотавшего какую-то молитву, но его набожность немало удивила меня. Удержаться в своих окопах мы могли только напористым огнем, а не обращением к всевышнему, а из винтовок плотного огня не получилось, к тому же надо было подумать и об экономии патронов, гранат, мин и снарядов.

Довольно жидкий обстрел дивизионной и полковой артиллерией немецкой пехоты вызывал недовольство не только у Штанько. Мы не знали еще, что норма расхода боеприпасов с каждым днем сокращалась и была доведена до одного снаряда на оружие в сутки, ко полк пока держался, не сдал своих позиций, не отошел ни на один метр.

Постепенно к вечеру бой утих, наступила передышка. В тыл отправляли раненых, сносили в одно место убитых, дожидались прихода старшины, запропастившегося где-то на весь день. Штанько даже высказал предположение, что старшину могли задержать как дезертира и вряд ли он вообще вернется.

— Тут у нас таке, а вин там… — высказал свое нетерпение Штанько.

Мелькала эта мысль и у меня, но я надеялся на находчивость Лихачева, верил в его добрые намерения помочь роте. А вдруг что-то принесет в своем мешке, как сказочный дед Мороз.

— Ну, как вы тут? Живы? — опустив ящик с патронами у окопа, спросил старшина из темноты.

— Живы, — ответил сдержанно Штанько. — Як там у тебя дила? Разжился чем-нибудь?

— Плохи дела, Егор.

— А в оклунке шо?

В темноте я не сразу рассмотрел в руках старшины оклунок, который он поддерживал на носках сапог, чтобы не замочить его.

— Мука.

— Не бреши, — махнул рукой Штанько.

Я тоже усомнился. Даже засунул руку в мешок и, ощутив что-то мягкое, сыпучее между пальцами, не поверил, пока не вынул на своей ладони горсть муки крупного помола.

Хотелось сразу спросить, где и как ему удалось добыть муку, но меня опередил с этим вопросом Штанько.

— Однако, солдатская тайна, — ответил усталый Лихачев. — И все-то тебе надо знать, — добавил он почему-то с раздражением.

После этого я не стал расспрашивать старшину, полагая, что ему, наверное, удалось уговорить своего знакомого на продскладе поделиться, может быть, припрятанными им запасами на черный день.

— Ну, и что ты будешь делать из этой муки? Пироги печь? — поинтересовался я, и в самом деле не зная, что же из нее можно сделать на передовой.

— Замешаем в кипятке, — ответил старшина.

— Галушечек бы, — проронил Штанько.

— А ты знаешь, как их готовить? — спросил Лихачев.

— Бачив, як жинка месила.

— Отпустите его со мной, командир, — обратился старшина, — мы мигом приготовим.

— Идите.