Крик черного кота в рождественскую ночь

– Я тоже, признаться, удивился, когда узнал, что покойный ваш батюшка так дорого оценил ее услуги, – отвечал он развязно, – по мне, ее услуги и медяка не стоят. Но как я понял, он к ней уже попривык, менять на другую не хотелось, а между тем, желающих на сей товар, то есть на госпожу Кренделькову, было предостаточно, и папенька ваш сильно переживал, что его сокровище у него сманят. Вот он и решился на такую глупость, как выписать ей этот вексель…

– Да как вы-то про вексель узнали, – прохрипела матушка сквозь слезы.

– Как узнал, это уж мое дело, – хмыкнул негодяй, – а только как узнал, так и сказал ей: вам, Марфа Лукинична, с семейства покойного Павла Матвеича взять нечего, впроголодь сидят – а ежели хотите с этой бумаги хоть какой-то профит поиметь, то я, так и быть, готов перекупить. Вам тысяча рублей, деньги немалые, ну а мне – мне семейное счастье. С вами, Настасья Павловна, – тут он раскланялся, глядя на меня с гадким выражением.

– Вот уж нет! Вы будете иметь дело с моим женихом, он за меня заступится! – слезы кипели у меня на глазах, но я все еще верила, что кто-то в этом мире может заступиться за меня.

Ответом мне стал презрительный смех, а затем:

– Для начала, я отберу у вас этот дом, и все имущество пустят с молотка. А потом, когда вы станете нищей и бездомной, согласится ли ваш жених жениться на нищенке и взять на себя чужие долги?

Я смотрела на него в упор. Лицо его, красное, с толстым носом, маленькими поросячьими глазками, мокрыми красными губами, было отвратительно само по себе, но более всего на этом лице нестерпимым было выражение наглой грубой силы, привыкшей топтать на своем пути все…

– А то ваш Афанасий уж больно разлакомился, – заметил Игошин с гаденьким выражением лица, – перебьется…

«Он что – затеял все это, чтобы досадить Афанасию?», подумала я недоуменно, а вслух пролепетала с отчаянием:

– Я… я никогда… никогда не смогу вас полюбить!

– А придется, – ответил он зло, – уж полюбите!

– А если нет – что будет? – мои колени подкосились.

– Узнаешь, милая – прошипел он.

Потолок куда-то поплыл, стены закружились вокруг меня хороводом, из углов поползла тьма, а что было дальше, я не помню. Очнулась я на постели; повернув голову, я увидела на стуле подле кровати свое белое подвенечное платье, которое с такой заботой готовила себе на свадьбу с любимым, и долго, долго смотрела на оборочки и серебряную, завитками, вышивку. Слез не было, а было только желание умереть. Просто умереть, только бы не жить в этом мире, где нет ни милосердия, ни справедливости. Ибо – за что мне это?! Это несправедливо! Я же никому зла не делала, за что со мной так?!

Тут надо мной склонилась матушка, и я потянулась к ней, как к последней своей надежде.

– Маменька, бежим! – вцепилась я в рукав ее платья. – Бежим вместе!

– Да куда ж бежать, доченька? Он нас всюду найдет…

– А если нет?

– А если да, Настенька? Подумай сама – сейчас он еще готов в прощение долга на тебе жениться! А если опосля рассердится, и уж потребует долг деньгами, нам и вовсе крышка, – робко и виновато шептала моя матушка, – да и денег у нас нет, чтобы бежать…

– Афанасия попросим, он меня любит… Может, он у кого-то денег одолжит, заплатит, а уж потом мы как-нибудь выплатим…

Маменька потупилась.

– Ты тут пока не в себе была, заходил он… Афанасий-то.

– И что?! – с надеждой выдохнула я.

– Да что, – мама горько усмехнулась. – Как рассказала я ему, он только ручки заломил, да лепечет «Ах ты, горе-то какое!» – да прочь со двора. Ах, Настенька! Не горюй ты так – стерпится-слюбится… видать, планида наша такая!

И, всхлипывая в платочек, вышла из комнаты. Тут на кровать вскочил мой кот Пафнутий – мохнатый, черный, как уголь, с янтарными глазами, и потерся о мою руку.

– Пафнутий, миленький! Один ты меня любишь, один ты не предашь! – зарыдала я, уткнувшись лицом в пушистый животик. Вспомнила я Афанасия милого, как гуляли мы с ним весной под цветущей черемухой; вспомнила его лицо – светлое, скромное, да взгляды нежные, робкие … Да уж – хотела с ним судьбу связать, да, видно, с робким толку не будет… Ибо человеческие планы всегда разрушаются кем-то, кто когтистой лапой смешивает заботливо разложенные карты – и только сильные решаются ему противостоять.

Мне было душно, дурно, хотелось воздуха. Встав, я подошла к окошку, морозными узорами расписанному, отворила форточку – благо, она была у меня большая, в четверть окна. В нее тут же ворвалась декабрьская стужа; порыв обжигающе ледяного ветра хлестнул мне в лицо мелким снежным крошевом… Тут же на край форточки вскочил Пафнутий, и вдруг замяукал, завыл зловеще, обращаясь к мутному петербургскому небу. И – странно – но мне вдруг показалось, что там, вдалеке, кто-то отозвался, мяукнув в ответ.

Часть 2.

Театр рукоплескал. Актеры выходили на поклоны под восторженные овации, смех, одобрительные возгласы – но, все же, зал аплодировал пока еще вполсилы. И, наконец, он взорвался аплодисментами, когда на сцену, приветственно подняв руки, вышел исполнитель главной роли – премьер труппы Аполлинарий Аметистов.