Крик души

Кутаясь в клочки воспоминаний, как в одежду, она старалась огородить себя от чувства, что проникало в кровь с приторным ароматом возвращения в прошлое, которое она старалась забыть. Тщетно. Никогда не забывала. Особенно остро, болезненно вспоминая его по ночам, оказываясь в пустой комнате, после смерти дяди Олега, пряча слезы в темноте и заставляя себя вновь быть сильной в этом жестоком, ополчившемся против нее мире. Чтобы банально в нем выжить. Хотя бы это она заслужила.

И сейчас, в этой ситуации с Антоном… она разве поступила неправильно? Но что именно она сделала не так, как должна была сделать воспитанница? Ей казалось, что Антону не в чем будет ее попрекнуть! Но…

Но, несмотря на попытки выгородить себя и найти оправдания своим действиям, Даша ощущала вину.

И совместно с этим чувством вины в сердце вонзалось иное чувство, которому она не могла найти определения. Может, ощущение собственной правоты, правильности своего поступка? Или желание защитить себя, банальное чувство самозащиты, выработанное у нее до инстинктивного рефлекса?

И она защищалась перед Антоном, когда он, нависнув над ней каменной глыбой, охваченный яростью, читал ей лекцию о том, что ей не стоило так поступать. А Даша гадала — что она сделала не так? Осознание, легкое, почти невесомое накрапывало, будто морось, но она не успевала зацепиться за него, оправдать себя. Она по привычке продолжала защищаться. Нападая в ответ.

И Вересов в итоге не выдержал. Как и она, находившаяся на грани взрыва эмоций.

Глядя на закрывшуюся дверь, Даша негодовала. Выругалась в голос, пытаясь сдержать гнев, ходила по гостиной из угла в угол, злая как черт не только на Вересова и себя, но и на всю нелепую, наиглупейшую ситуацию, сломавшую стену равнодушия между ней и ее опекуном, разверзнув пропасть между ними, еще более непроходимую, чем была та стена изо льда.

С опозданием девушка поняла, что Леся вновь оказалась права. Катастрофически и откровенно права.

Нельзя жить под одной крышей так, как жила с Антоном она, — делая вид, что его просто не существует. К добру это привести не могло. Вот и не привело.

И что в итоге? Они опять оказались на стартовой черте, в лице врагов, непонимающих и не желающих друг друга понять людей. А что дальше?..

Задумчиво пройдясь по комнате, Даша глубоко вдохнула, втягивая в себя воздух.

Да, ей, наверное, не стоило поступать так, как она поступила. Но ведь выхода из безвыходной ситуации, в которой оказалась, девушка в тот момент не видела! Разве не так?..

Как еще она могла сообщить Антону, что уезжает, как не в записке, если его телефон не отвечал? Неужели стоило уехать, вообще его не предупредив? Вот тогда она была бы виновата полностью, да ее угрызения совести съели бы, не подавившись. И она никогда не смогла бы так поступить! Даже с ним. Маргариту Львовну, которую отчаянно презирала, всё же всегда предупреждала, если куда-то собиралась, или решала переночевать у Леси или Паши. Даша не была безответственной и вовсе не считала себя мстительной, чтобы так воплощать в жизнь свою месть за содеянное по отношению к ней зло. Не настолько она была злопамятной и бессердечной.

В чем же сейчас состояла ее вина, гадала девушка, выглядывая в окно в поисках машины Вересова. Разумом она понимала, что вина была, и Антон был прав, указывая, в чем она просчиталась, но сердце, заранее настроенное против опекуна, не забывшее, слишком гордое, чтобы отпустить обиду и смириться с болью, упрямо оправдывалось и шептало, что она ни в чем не виновата.

И она, действительно, не считала себя виноватой перед Антоном за то, что уехала на конеферму, его «не предупредив». Она искренне полагала, что предупредила его, сообщила, где находится, просила не беспокоиться. И она его предупредила. Так, как смогла. Так, как получилось. И до момента, когда, войдя в квартиру в девять вечера, увидела его искаженное яростью, едва сдерживаемое от злости, раздражения и… беспокойства?.. лицо она верила себе. Но очень быстро поняла, что просчиталась. Оказывается, подобного предупреждения Вересову было мало. Ему нужно было больше — гораздо больше, чем она хотела или могла ему предоставить.

Он не кричал на нее сначала, но от его голоса, столь зловеще тихого, магнетического, опасного веяло лютым холодом. Ее передернуло, а сердце, всегда спокойное, монотонно стучащее в его присутствии, вдруг бешено забилось в груди, и липкая дрожь испуга прошлась вдоль позвоночника. У нее отнялся язык. Она была бы и рада что-то сказать, но была так ошарашена и изумлена его реакцией, собственной реакцией своего существа на его грозный вид, что бросала лишь короткие фразы, ее оправдывающие.

А он закричал. И от его крика ее передернуло еще раз. Он никогда не кричал на нее так. Она кожей ощущала его… гнев и раздражение, яростный вихрь злобы, а также обиду и боль. Она видела в его горящих глазах и их. Беспокойство, смешанное с болью, и радость от ее появления, смешанное с желанием убить.