Крик коростеля

— Скажите-ка, Борис Амосович, вы деньги в перчатках считали? — в том же спокойном тоне задал вопрос Кострюкин, приоткрывая конверт и, прищурясь, заглядывая туда. — Тут, кажется, все червонцами.

— Не понял, — побледнел Борис Амосович, ссутулился, подаваясь туловищем вперед.

— Да отлично вы поняли! Что ж непонятного здесь? — проговорил секретарь райкома и повернулся к Погорельцеву. — Сергей Васильевич, вы деньги из конверта не вынимали?

— Я к ним не прикасался, Иван Петрович!

— Тогда отлично. Если Борис Амосович отсчитывал червонцы не в замшевых перчатках, то на каждой купюре остались отпечатки его пальцев. Коли вы отрицаете, товарищ Мышковский, что давали взятку инженеру Погорельцеву, мы будем вынуждены обратиться в следственные органы. Так все и выяснится.

Щеки Мышковского теперь совсем выбелились, взгляд упал на колени его потертых брюк, дыхание стало тяжелым, сбивчивым. Он молчал, стараясь овладеть собой, но, застигнутый врасплох, загнанный в угол, не знал, куда кинуться.

«Да ведь его так может инфаркт хватить», — сочувственно подумал Погорельцев, поднялся со стула, подошел к столику в углу кабинета и налил из графина в стакан воды.

— Да, да, — кивнул Кострюкин, принял стакан из рук Сергея Васильевича и протянул Мышковскому.

Мышковский потерянно, молча взял стакан и отпил. У него был вид больного, разбитого человека. Плечи совсем обвисли, крупная голова опустилась на грудь. Ни бравады, ни наигранного задора, ни лукавства — ничего этого уже нельзя было заметить в нем.

— Бес попутал, — продохнул он с трудом.

— Это вы-то о бесе заговорили? — не сдержал удивления Кострюкин. — Вот никогда не думал услышать такое от вас!

Погорельцев беспокойно сидел на стуле, тер ладони, стиснув кисти коленями.

— Сергей Васильевич, а вы свободны! Борис Амосович часы своих занятий на сегодня перенес, но вас ждет производство. — Секретарь резко поднялся, вышел из-за стола, крепко пожал Погорельцеву руку. — Большое спасибо! А мы тут еще побеседуем…

…Семьями, весело отгуляли Сербины и Погорельцевы ноябрьские даты. Даже Клавдия Федоровна, обычно скованная, сосредоточенная на своих ощущениях, как-то раскрепостилась вдруг — плясала и пела под веселый баян Владимира Изотовича, смеялась шуткам, на которые не скупились в компании.

Кончился праздник, Сербин и Погорельцев могли отправляться на задуманную охоту. Отпуска разрешены, спальные мешки упакованы, одежда и обувь подогнаны впору, снаряжение уложено, запас продовольствия взят. Машина Сербина стоит в гараже, можно грузиться и ехать, благословясь, в Пышкино на промысел. Но погода, сырая и снегопадная, портила отпускникам настроение. Гололед на дорогах как бы подсказывал: «Не спеши, погоди».

— Что делать? — вопрошает Сербин. — Неделя впустую ушла!

— Надо бы ехать, — говорит Погорельцев, и перед глазами его вспыхивает та катастрофа, что случилась с ним много лет назад.

— Нет, подождем, — понимает душевное состояние друга Владимир Изотович. — Нельзя рисковать…

Клавдия Федоровна стала неузнаваемо ласковая, спрашивает — не забыл ли носки шерстяные, портянки байковые, не жмут ли охотничьи сапоги. Волнуется, ходит, заглядывает в лицо и в который раз все выведывает:

— А страшно идти на медведя?

— Еще не испытывал. Вот испытаю — скажу.

Подходящая для поездки погода так и не наступила.

По хмари и снегомету отправились они в Пышкино поздно вечером семнадцатого ноября. Дни отпуска таяли, ждать было некогда. К ночи по трассе движение должно уменьшиться. На это да на свою осторожность они и рассчитывали.

8

Долго и терпеливо добивался Сербин возможности купить «Луаз». И такой случай два года назад представился. Пригнав машину домой, сдержанный, но счастливый, Владимир Изотович позвонил Погорельцеву:

— Ну, дружище, теперь у нас полный порядок! Твоя «Лада» — комфорт и скорость, мой «Луаз» — проходимость. На асфальте ты верх берешь, на просеке я.

— Поздравляю! — порадовался Сергей Васильевич. — Обкатывай скакуна!

С тех пор удобная машина, с двумя ведущими мостами, брезентовым кузовом, симпатичным капотом — легковушка, скромная внешне и надежная в деле, привозила их и на черничные, клюквенные болота, и на озера, в луга, и на вырубки в березовый лес, где по осени тьма опят, и в сосновые боры за белыми грибами, и в кедровники за орехами. Но дальних поездок они на «Луазе» еще не предпринимали. За полтораста верст в Пышкино, оттуда в тайгу до зимовья, от зимовья — куда-то к медвежьей берлоге, отысканной тамошними мужиками, друзья собирались впервые.

Все уложили, остались одни.

— Как настроение? — спросил Сербин.

— Снежно-туманное. Измотал меня Борис Амосович.