Крик коростеля

— Там старый мотоцикл стоял, так Васька что-то себе на запчасти от него открутил.

— Ясно. — Лицо Боброва вдруг обескровилось. — Закатил сын батьке пощечину, даже в висках застучало. Едрит твою в сантиметр! Васька когда пострадал и разбил мотоцикл, я ему обещал постепенно все выправить. Покос, говорю, отведу и займусь… С запчастями на мотоциклы, знаешь, еще потрудней, чем на легковые машины.

Бобров смаргивал, тер лоб крепко сжатыми кулаками. Потом задал вопрос Пинаеву, на который сразу, видимо, не решился:

— Арестовали Василия-то?

— Арестовали…

— Сопротивление оказывал?

— Нет. Тихо-мирно пошел… Знаешь, поговорить бы тебе с Симаковым… нет, что я, со Смагиным! Пока Смагин при исполнении обязанностей.

Внешне Старший Ондатр отвердел, а в душе его лихорадило.

— Никогда в жизни, — сказал. — Ни с какой нуждой к нему не ходок, не проситель. — Тяжело было видеть такого Боброва Пинаеву — плечи опущенные, глаза потупленные. Попокосничал, называется, мужичок, укрепил нервы…

Дома Старший Ондатр застал непривычную тишину. Печаль охватила всех — Ксению, Агафью Мартыновну, Снежану. Сидели они по комнатам, каждый на свой лад переживая свалившуюся беду. Ксения неслышно плакала, утирала платком глаза. Снежана, сжавшись, думала, как ей стыдно будет теперь показываться в школу, ведь найдутся такие, кто открыто бросит в лицо укор, а кто за спиной прошепчет, но так, чтобы слышно было: мол, видите, вон сестра воришки идет. И правы будут — не откажешься, не поглядишь строго, не подымешь голову гордо, как до тех пор подымала, или словом гвоздила в ответ на гнусность какую-нибудь.

Агафья Мартыновна сквозь частые вздохи шептала:

— Господи, господи…

Александр Константинович, чтобы немного забыться и оттеснить нехорошие думы, взялся носить воду, облил себе брюки, наплескал в ботинки — дрожали у мужика руки, выходила какая-то неуклюжесть, чего прежде не замечалось. Не стал ужинать, натощак на диван завалился, читать пробовал — ничего из прочитанного в голове не держалось, строчки прыгали. Жена подала валерьяновых капель — принял без слов, а в другой раз отвел бы руку ее со смехом. Бывало и раньше с ним плохо, но чтобы вот так — никогда.

Ах, как она мучает — совесть, как жалит!

Зазвонил телефон — приглашала междугородная станция. Обрадовался, услышав знакомый голос.

— Как поживаешь, гроза браконьеров? — спрашивал Симаков, рассыпая легкий, приятный смешок.

— Живу лучше всех, да никто не завидует. Здравствуй, друг дорогой! Хандра на меня навалилась, давит, как ватный ком.

— Отпихни посильней да подальше. Ты здоровяк… А я в Белоруссию ездил, родню навещал. В Беловежскую пущу заглядывал. Красота! До сих пор душа радуется.

— Теперь на службу?

— Да, скоро опять начнется страда уголовная! Выше маковки дела следственные завалят.

— Знаешь, я, может, к тебе тут подъеду, — сказал Бобров. — Есть разговор не телефонный.

— Понимаю, догадываюсь. Давай приезжай…

Они попрощались. Александр Константинович, утерев изгибом локтя проступивший на лбу пот, опять ушел на диван. На нем и уснул…

Спал Старший Ондатр тревожно. Утром Ксения сказала, что он стонал, ворочался. Выходит, и жена не спала полным, глубоким сном, если слышала его стоны. Но Бобров был такой человек по натуре, что надолго не позволял хандре оседлывать спину. Хоть крякать, да дюжить.

В девять утра Александр Константинович позвонил начальнику медвежьемысской милиции Гришину, с которым у него были, в общем, нормальные отношения.

— Хотел бы узнать подробно: что натворил мой сын?

— Выставил стеклину и залез в мастерскую. Он тонкий, пролазный!

— Не в меня пошел. — Бобров искоса глянул на Ксению: она рядом стояла и слушала. — Где он сейчас?

— Здесь, в предварительной камере.

— Какой его ожидает срок?

— По статье — до трех лет. Но может помочь защита. Нужно поискать смягчающие обстоятельства.

— Дело у Смагина?

— Он в отделе пока. Никто его не отстранял…

Бобров поблагодарил и положил трубку. Сели завтракать. Ксения промокала платком глаза. Отопьет чаю — задумается, посмотрит на мужа умоляюще-скорбным взглядом, хочет о чем-то спросить, но только вздыхает. Превозмогла себя все же, сказала:

— Ты бы похлопотал, отец…

— У Смагина, что ли? Благодарю покорно!

Ксения вспыхнула, в глазах появилось упрямство.

— Мы хуже других, так, по-твоему? Одним можно детей своих защищать, а нам — не дозволено?

— На кого намекаешь?

— А эти, которые трех тысяч не пожалели, чтобы их

сыну срок скостить…

— Там история темная.

— Какая ни темная, а на человека наехал машиной и насмерть!

— Он думал, что в канаве собака валяется, оказалось — пьяный мужик. И вот что, жена. Мы за других не ответчики, но за себя — в полной мере. Говоришь, три тысячи на судебные издержки. А у тебя они есть? Покажи, в каком чулке спрятаны? Молчишь… Да если бы даже и были, я кривой тропой не ходок!

Дней через пять после этого семейного разговора, возвратившись из рейда, Бобров застал дома новый переполох. Накануне у них был обыск. Что искали — не сказывали. А нашли и забрали две ондатровые шкурки.

— Откуда они взялись? — спросил хозяин.