Крик коростеля

Вылезли… Боже наш! Вокруг белым-бело, глаза от белизны слепнут. А на той стороне, на песке, стоят у воды, как вкопанные, три диких оленя-согжоя. И расстояние до них — на пулевой выстрел.

Иван Демьяныч без слов схватился за ружье. Вскинул, прицелился, а выстрела не прогремело. Опустил он стволы и со вздохом сказал:

— Убьешь — не возьмешь! И так лодка носом в Тым зарывается! И гаркнул, свистнул по-разбойничьи.

Были олени — растаяли. Лишь остались виднеться следы на засыпанном снегом песке. А еще долетал треск — уносили звери себя на быстрых ногах.

Лицо Ивана Демьяныча покривилось. Стал сожалеть теперь, что упустил добычу, что мясо можно было бы иссушить на костре, а сушеное — оно легкое, не задавило бы…

И долго еще потом терзал его дух противоречия: лучше бы выстрелил по оленям… нет, хорошо, что зря не погубил… а может, и надо бы… Федор Ильич и слушал, и не слушал ворчания Нитягина. Ему было не до того: ветер навстречу дул кусучий, просто зубастый ветер — глодал до костей. Уже и орехам не рад и всему путешествию. Скорей бы добраться к теплу, к мягкой постели…

За первым зазимком упала на реку буря. Черные воды Тыма взъерошились, но тайга и высокие берега не давали ветру простора. В вершинах деревьев завывало, шумело, трещало. Подточенные течением ели и сосны валились даже при малых порывах. Надо было смотреть да смотреть, чтобы не накрыло, не захлестнуло, когда лодка проходила вблизи крутого берега. По Тыму в верховьях нет ни створ, ни бакенов, а в такой обстановке трудно держать верный ход.

Нитягину помогал пока острый глаз и сноровка бакенщика: фарватер реки он нутром чувствовал. И все-таки чиркнул винтом о какую-то твердь, сорвал шпонку. Нашли подходящий гвоздь, отрубили на топоре, подточили, поставили. И только хотели дальше двигаться — увидали выходящую из-за поворота белобокую, с красной трубой баржу.

Шла она снизу груженная ящиками, тюками, бочками и бог несть еще чем, упрятанным под зеленым брезентом. Нитягин и Синебрюхов удивились. Людей на барже было много — высыпали, глазеют. Среди других заметен был высокий мужчина в черном полушубке. Лицо у него было чистое, холеное и о нем наверняка можно было сказать, что он тут начальник. На барже и на лодке заглушили моторы. Заговорил первым тот, что был в дубленке.

— Из Ванжиль-Кынака идете?

— Оттуда! — не очень любезно ответил Нитягин.

— Евграф Павлович на месте?

— Баню топит! Вас ждет!

— Не знаю. Депешу ему не пошлешь — рации у него нет… А вы шишкари! Вас, шишкарей, по смолевым пятнам сразу узнаешь!

— Дома отмоемся, — смягчился Иван Демьяныч. — А вы куда, на зиму глядя, вверх прете?

— Лесоустроители мы. Баржа сельповская на днях назад вернется.

— И сюда с бензопилами добираетесь! — сказал Нитягин, суровея лицом.

— Лес нужен…

— Что, и кедрач под топор? — глядел из-под надвинутой шапки Нитягин.

— Какой переспелый, тот наш. Не за плакучей же ивой такую даль забираться!

— На что посягают? На кедры! — скрипнул зубами Иван Демьяныч. — Хлебное дерево, в Сибири единственное! Головы надо за это снимать!

— Мы исполнители. Решают там. — Начальник таксаторов показал пальцем в небо.

…Нитягин, злой, ошалелый, выкрутил газ до предела. Ни слова не говоря, гнал поворотов пятнадцать. И тут случилось то, чего больше всего опасались…

Лодка ударилась в скрытый под водой топляк. Их подбросило, кинуло на ветровое стекло, накрыло с головой. Лодка пошла ко дну, но было здесь неглубоко. Выскочили, как ошпаренные. Дикими взглядами охватили пространство реки, берега. Левый был самый ближний, и пострадавшие молча поплыли к нему, как к единственному спасению…

На берегу с них ручьями стекала вода. Смотрели один на другого выпученными глазами. Слова застряли в горле, язык прирос к нёбу. Отплевываясь, тряся головами, топтались бессмысленно на песчаной косе. Минуту назад всего у них было много для таежной жизни — и мясо, и ружья, и спирт, и сухари, а теперь, разом, не стало вдруг ничего, кроме замерзшего тела да мокрой одежды на нем.

— С-спички целы? — спросил весь трясущийся Федор Ильич.

— Со мной… В целофане завернуты, — пробормотал Иван Демьяныч.

— Далеко отсюда до Компаса?

— Ч-черт его знает! Может… верст двадцать осталось.

Потом они снова молчали, как пораженные громом. Нитягин, присев на корягу, с трудом стаскивал сапоги, выливал из них воду. Затем отжимал одежду, весь посинелый, с пятнами по бокам.

Федор Ильич раздеваться не стал, а заставил себя бежать в чащу, в самый сумрак ее, и ломать сухие сучки у валежин, подбирать опавшую хвою. Спички, на счастье, оказались спасенными от воды. Синебрюхов, упав на колени, склонившись, чтобы загородить ветер, с первой спички поджег хвою. Поднялся горьковатый дым, и хвоя вспыхнула с треском. Огонек захватил мелкие сучья, потом покрупнее. И пошел разгораться костер — спасение всякого замерзающего и продрогшего. Иван Демьяныч, вдруг исказившись в лице, выдохнул что-то похожее на завывание:

— На чем мы домо-ой доберемся! И с че-ем, мать твою перемать!

Он уткнул кулаки в глаза и заплакал…