Крик с вершины

— Еще один, и хватит, — сказал Калап, поделив коням сено поровну. — Еще по ведру комбикорма дайте им. Отпустил бы пастись, да этот черт — Кер-Ат, такой бродяга, его после полдня ловить будешь. Вы его и тут покрепче привязывайте, а то все у Каурого отберет... Счастье наше, сена почти хватило. Мать и Сакылта косили — я все время в тайге с овцами был. Три здоровенных стога поставили.

— По нынешнему году это очень хорошо, — согласился Тукпаш. — Мы своим коровам давно сено не даем. Утром выгоняем со двора, закрыв глаза. Где, как, сколько они себе корма добудут, — и не думаем. А что поделаешь? Полкопешки осталось — телятам бережем. Трудно пришлось... Я под самым Тукушем косил. А дорога туда? Полтора часа на своем «Восходе» в один конец. И то, если погода. А в дождь не знаешь, доедешь или нет. Доберешься — тоже радости мало, косить нечего. Так, носком литовки ковыряешь...

— Трудный, трудный год... Обычно на солнечной стороне Устугы-Арт отара не меньше месяца паслась, а нынче за неделю все подобрали.

Оба замолчали. Стало совсем темно. Тихо вокруг. Овцы улеглись. Лошади шуршат сеном. В лесу тоже тихо. Небо высокое, незамутненное, все звезды пересчитать можно.

Тукпаш снова поймал себя на мысли, как легко и покойно ему здесь, в горах, после больших городов с их грохотом и суетой, с машинной вонью и дымом заводских труб, с многолюдьем, с домами-скалами, давящими душу. Усмехнулся: пройдет полгода, от силы год, и снова потянет его в эту людскую толчею, в этот грохот и суматоху. А тут, на далекой чабанской стоянке, все по душе — даже это нагромождение кошар, тепляков, загонов, изгородей, блеяние овец, запах навоза... А люди, чабаны? Их Тукпаш почитает больше других, к ним относится с особым уважением. Здесь все успокаивает, здесь, как нигде, светло в мыслях. Каким спокойствием, мудростью веет от волнообразных, покатых гребней гор, так отчетливо чернеющих на фоне ясного неба.

«Родина моя... — шепчет Тукпаш, — Родина моя... Связаны мы с тобою навсегда».

Не зря говорят: «Если хочешь узнать, что за люди живут в деревне, посмотри на окружающие горы». Если гребни гор резки, рваны, торчат шильями и готовы вот-вот обрушиться, а на кручах стоят архары, — а и селе живут люди резкие, вспыльчивые, смелые, открытые, но отходчивые. Вокруг иных сел покатые горы, широкие поля, круглые поляны. Так и знай, тут люди спокойные, рассудительные. Они все рассчитают, обдумают. Их нелегко расшевелить. А есть такие села: до воды близко, до дров — рукой подать, покосы рядом. Вокруг густой лес, за аралом речка белопенная, кукушки не умолкают, цветы душистые, по коврам-полянам козлы-элики ходят и вместе с белым молочным туманом спускаются на водопой и долго, задумчиво стоят над речкой, роняя звонкие капли в воду. Куда ни ступишь — любая ягода под ногами. Шагни в сторону — орехов не оберешь. Глухариный ток — прямо у поскотины... Кто тут живет? Беспечные песенники да балагуры. Всему они рады, ничего им не жалко...

Может, это и правда? Горы всегда у тебя перед глазами. Хочешь не хочешь, сам становишься похожим на них. Ты в горах, горы — в тебе.

Калап кашлянул, как бы напоминая, что время не ждет. Оба зашагали к избушке, мутно светившейся единственным окошечком. Это тусклое пятно было одно-одинешенько среди сумрачных гор и умолкшей тайги.

— Разом и дрова занесем. Не выходить же из-за них после. — Калап стал набирать в охапку поленья. — Только и думаешь, как бы лишнего шага не сделать... Совсем недавно выбрал денек дрова заготовить — совсем сырые поэтому... Десять лиственниц свалил. Четыре отцу в деревню отволок, остальные здесь на чурки распилил. А поколоть все некогда...

— Я зимой не успел с дровами. Пока трактор выпрашивал, снег растаял. А по чернотропу что сделаешь? Потащишь бревна по голой земле, в кору столько песку да камушков набьется, никто пилить не согласится — цепи к бензопилам дефицит. Теперь только после посевной разве, когда машины или «Беларуси» посвободнее будут. Мы летом в юрте сжигаем дров больше, чем зимой в избе. Мать говорит: «Не положено гасить очаг!». Не положено — и точка.

Они занесли дрова в избушку, сложили возле камелька. Тукпаш присел на толстый чурбак, приспособленный вместо стула. Какая это радость — посидеть в тепле!

В избе жарко. Она маленькая — изба, а на улице не так уже холодно, но приходится топить, готовить пищу. На плите закипает чай. В люльке под низкой матицей пускает пузыри сынишка Калапа. Сухонькая мать чабана, тихо напевая, качает люльку, отчего гремят подвешенные к ней раскрашенные бараньи бабки, нанизанные на нитки. Девочка постарше при появлении Тукпаша спряталась за юбку матери.