Крик с вершины

Бились они бились, на сырость и холод рукой махнули, всякое представление о времени потеряли. Выдернули скобы! Подобрали крепкую жердину, поддел и ею, как рычагом, дверь с косяком, выволокли из воды. Постояли, отдышались. Осталось дотащить ату драгоценность. Стали поднимать — сил не хватает. Если бы от косяка дверь отделить? Нечего и думать. Дверь посажена на косяк по-хозяйски — прибита двумя толстыми навесами, а гвозди загнуты с внутренней стороны. Без помощи не обойтись. Калап бегом к майору, а тот из себя выходит — ров еще не выкопан, стенки блиндажа не сделаны… Солдат, сказал, должен найти выход из любого положения.

Пришлось перекатом дверь с косяком доставлять. Возьмутся парни за одну сторону, приподнимут, перевалят. Еще раз, еще… И все в гору, в гору, по крутому скату оврага. Взгромоздили наверх — впереди кукурузная чаща. Помощь пришла, когда оставалось метров пятьдесят. Вшестером подхватили двери на плечи, донесли, установили. И уложились в срок. Получили «отлично». Только тогда и вспомнили, что не обедали. Калап, думал, заболеет. Хоть бы что! Утром вышел на физзарядку как ни в чем не бывало.

…Кула-Ат обошел кряжистую валежину. Лес кончился. Калап сквозь кисею снега увидел, как овцы тянулись вверх по перевалу, а черная лохматая Каракой уже совсем высоко.

— Ой-ий! — надрывался Калап. — Кыу-у!

В такое ненастье кричи не кричи — без толку.

Каракой все же остановилась. Остановился и Калап. Овца оглянулась, всем своим видом показывая пренебрежение к чабану: «Что ты со мной сделаешь?» Будь у Калапа в руках ружье, пристрелил бы овцу не раздумывая.

«Куда ты идешь? — шепчет он. — Чего ты ищешь? Чего тебе не хватает? Ну, подожди… Обглодаю я осенью твою глупую голову».

Знает Калап, что никогда не позволит себе этого. Конечно, не одна овечья голова ляжет на стол, только Каракой он и пальцем не тронет. Черная-лохматая пришла в отару с приданым Сакылты. Сейчас ей шесть лет. Через год она приносит по двойне. Нынче опять объягнится двумя — вон какой большой у нее живот. И ягнята рождаются — вылитая мать: черненькие, кудрявенькие. Каракой и ее потомство местной грубошерстной породы. Таким ни морозы, ни бескормица не страшны. Но сейчас Каракой не принадлежит Калапу — он заменил ею в отаре погибшую овцу. Вот если в этом году все будет хорошо, то осенью в натуроплату Калап получит двадцать пять — тридцать валухов-куланов. Их он обменяет на овечек, и тогда Каракой снова будет его. Старой уже будет черная-лохматая — восемь лет для овцы почтенный возраст. Все равно пусть живет Каракой до самой смерти.

— Айт, эйт! Хватай их, Казар! Гав, гав! — залаял он свирепо.

Каракой повернула назад. Но если её не погонишь, торопиться не станет.

* * *

…Калап учился тогда в четвертом или пятом классе.

На последнем дыхании взбирался он на этот самый перевал, спешил, чтобы раньше отары поспеть к седловине, перехватить овец. На какой-нибудь десяток метров — не больше! — отстал и вожак — крупная белая овца Аккой увлекла часть отары за собой. Ох и рассердился Калап! Он стал швырять им вслед камни. Увидел несколько круглых, как казан, валунов, не удержался и скатил на овечек. Сбежал с горы, стал заворачивать неслухов, опять кидал в них камни. И тут, в кустах, наткнулся на Аккой.

— Лежишь тут, прячешься! Зачем убежала?

Подобрал толстый сук и огрел им овцу по спине.

Аккой не поднялась. Калап еще раз ударил. Овечка вскочила. Задняя нога у нее была перебита и болталась…

Калап испугался, схватил овцу за шею.

— Бедная Аккой! Прости меня, прости… Ты не виновата…

Идти она не могла. Сделает шаг-другой и ложится. Пришлось оставить ее.

Пригнал вечером отару, и, хотя ничего не сказал, отец тут же заметил отсутствие вожака.

— Где? — спросил.

— Не знаю. Не видел.

Отец молча сел на коня и вскоре привез Аккой, переброшенную через седло впереди себя.

— Молодец против овец, — произнес он сквозь зубы и, вдруг взорвавшись, стал полосовать Калапа недоуздком.

На крик выбежала мать, прикрыла Калапа собой.

Отец слез с коня и тут же освежевал овцу. Будь перелом на щиколотке или чуть повыше, можно было наложить бересту, сделать тугую повязку… Мяса у них тогда не было, но отец и кусочка не разрешил сварить, а наутро отвез тушку в деревню, сдал на склад.

Это была первая и последняя взбучка от отца, но Калап запомнил ее на всю жизнь и никогда больше не поднимал руку на овец.

Молчун у него отец. Работает — слова не вымолвит, будто безъязыкий. Вечно чем-то занят. Приедет кто на стоянку, он поздоровается, кивнет, улыбнется, а то и уйдет. Разговор с приезжим ведет мать — живая, шустрая. Сколько раз от нее доставалось Калапу! И порку задаст, и отругает. Она всегда в семье верховодила: кому какую работу делать и когда, как лучше повернуть любое дело, что купить, кому и сколько. Все решала, всем распоряжалась она.

— Слушай, отец наш, — не выдерживала порой. — Ты хоть раз спустись в деревню, на людей посмотри. Или напейся. Меня побей. Сколько можно работать? Всего не переделаешь.